Эдуард Лимонов - Укрощение тигра в Париже
— Двигайся как будто мы гуляем, — промычал писатель, и они без помех дошли до выхода из коридора. Повернули в другой коридор.
— Если нас остановят, скажем, что мы не знали, что нужно платить, — прошептала Наташка.
— Уже не остановят. Сэкономили по меньшей мере триста франков.
Они вышли из госпиталя на площадь у Нотр-Дам под обглоданную августом листву каштанов и поцеловались.
— Если бы было что очень серьезное, они бы меня не отпустили, правда, Лимонов?
— Да, я думаю… Но ты завтра все-таки сходи в диспансер, а, Наташа! Пожалуйста, доведи эту историю до конца…
— Схожу обязательно. Скажи, а ты меня, правда, любишь?
— Люблю.
— А как ты меня любишь? *
— Как глупого тигра с раненой лапой…
— Фу, ты шутишь, Лимонов, а я серьезно спрашиваю.
— И я серьезно…
Позже они выяснили, что в эмердженси покое Госпиталя Бога не требуют денег за услуги. Получилось, что они даже и не сжульничали. В понедельник Наташка не пошла в диспансер, у нее оказались абсолютно неотложные дела. Пошла она в диспансер только в пятницу и вернулась из похода с большой банкой йода, бинтом и медицинской ватой.
— Буду промывать себе ежедневно рану и делать перевязки, — с энтузиазмом объяснила она, размещая аптечку на столике мадам Юпп.
— Так что же сказал тебе доктор? Тебе сделали анализы?
— А доктора не было, была медсестра. Медсестра сказала…
— Наталья! — голос писателя окреп. — Тебе французским языком в моем присутствии было сказано пойти к доктору. И сделать анализ крови. Медсестра знает о болезнях крови чуть больше тебя и меня… Не будь дикаркой. Все это может очень печально кончиться. Сгниешь заживо!
Мгновенно вспыхнув, она грохнула о стол последней банкой:
— На хуя же ты оставлял меня на целый месяц! Был бы со мной, вот я бы и не попала под машину!
— Наташа! Я запрещаю тебе сквернословить в моем присутствии! Только и слышу от тебя «хуй» да «хуй»! Не забывай о том, что ты женщина. Ты прекрасно знаешь, что мне необходимо было быть в Нью-Йорке. И ты что, трехгодовалый ребенок, слепой от рождения, что я не могу оставить тебя одну? И не делай из меня папу, пожалуйста. Я не твой папа! И даже не твой муж. Я твой бой-френд, и ты живешь со мной потому, что хочешь со мной жить! Завтра же пойди к доктору!
— Завтра суббота. Диспансер не работает, — угрюмо буркнула она.
— Пойди в понедельник. Но пойди, наконец!
Писатель обессиленно спустился в ливинг-рум и упал в кресло. Ну и дикарка! Он сам не любил ходить к докторам, сам пережил здесь в Париже смещение коленной чашечки без помощи докторов, каждый день откладывая визит и уговаривая себя, что и так заживет. Зажило, конечно, через три года. Колено до сих пор издает костяной хруст всякий раз, когда писатель встает со стула или приседает. Но даже он, тоже дикий человек, все же, несомненно, побежал бы к доктору, если бы на его теле больше шести недель не затягивалась открытая рана.
Помня о необходимости контроля над Наташкиной ногой, он время от времени спрашивал ее:
— Ну как, заживает?
— Заживает, заживает, Лимонов. Ранка становится меньше, — недовольно фыркала она.
Делая с Наташкой любовь, писатель неизменно видел, однако, ее взметенную к потолку забинтованную щиколотку.
Но и раненый тигр не сделался мирным тигром. Даже на время.
Однажды, в конце сентября, денег не было (писатель со дня на день ожидал подписания договора на новую книгу), он сидел и ждал Наташку, ушедшую за продуктами. Ожидая, он читал для практики французского «Голубой велосипед» Ренджин Дефорж, книгу ему дали в издательстве. Поход за продуктами затянулся, и шел уже пятый час. Три яйца, единственная пища, остававшаяся в доме, были им сварены вкрутую и съедены. Машинально обрадовавшись, что Лия, героиня «Голубого велосипеда» наконец потеряла невинность в районе 185-й страницы, писатель подумал, что Наташка, потерявшая невинность в районе тринадцати лет, сука! — Все же не по-товарищески оставлять друга голодным.
Зашелся глубоким плачем телефон.
— Лимонов?.. — Это Наташа. Старающийся быть этаким, между прочим, голосочком голос.
— Где же ты, Наташа?
— Я у Нины…
— Русская женщина остается русской женщиной. Почему нужно исчезать на целый день, когда достаточно двух часов, чтобы обо всем на свете переговорить… Что вообще можно делать с такой недотыкомкой, как Нинка, больше двух часов? Разве что сегодня Нинка была с усами?..
— Не твое дело! — повинуясь обычному шаблону, голос Наташки усилился и огрубел. — Сколько хочу, столько и хожу!
— Хорошо, — согласился он, не желая с нею ссориться. — Я только хочу тебе напомнить, что в доме нет еды…
— Ах, блядь, кушать ему хочется! — закричала она, но он прервал рык, надавив на рычажки телефона. Опыт подсказывал ему, что лучше поступить именно так.
Через час он услышал, как она пнула дверь ногой. Дверь грохнула, закрывшись. Роняя пакеты, она выскочила из-за его спины, он так и сидел на табурете у рабочего стола. Выскочила и, одетая в траур, стала в боевую позу у камина.
— Какое же ты говно! — Большие губы с удовольствием еще раз сложились в округлое слово. — Говно!
— Почему же это я говно? — поинтересовался писатель.
Она не замедлила объяснить ему почему.
— Есть он хочет, еби его мать!
— Оставь в покое мою мать, — попросил он, злясь.
Она уперлась руками в бедра. Крупное лицо русской девушки пылало презрением.
— Какой же ты мужик, еб твою мать, если у тебя нет бабок даже на еду!
— Еще раз убедительно прошу тебя, оставь в покое мою мать и не употребляй, пожалуйста, выражения ленинградских и лос-анджелесских жлобов — твоих друзей и ебарей! Что это еще за «бабки»! «Бабки», видите ли… Не будь вульгарной, Наташа!
— Интеллигентный он… Не хочет слышать грубых выражений. — «Грубых выражений» она произнесла жеманно. Очевидно, так, по ее мнению, должен был произносить это словосочетание писатель.
— Совершенно верно! Не хочу. Я достаточно наслышался грубостей и мерзостей в моей жизни. Хочу отныне слышать только красивые слова.
Она искусственно расхохоталась. Так смеются злодеи в опереттах.
— Да, я грубая! Но я больше тебя! Больше… Понял?
— Вы, несомненно, выше меня, и, очень может быть, больше, товарищ генерал Наташа. Но чего вы тогда орете так?
— Эх ты! — Наташка отступила от него, как будто ожидая, что он ее ударит. — Мудак ты… ничего не понимаешь во мне…
После нескольких драк писатель дал себе слово больше никогда с ней не драться. Не поддаваться на ее провокации. Поэтому он сдержал желание стукнуть обидчицу по голове кулаком. Он встал и, обойдя вулкан, поднялся в прихожую-столовую. Она пошла за ним!
— Тебе никогда не понять Наташу, потому что ты мудак!
— Послушай, оставь меня в покое, а? Я тебе много раз говорил…
— Да, ты говорил. Много раз… Тысячу раз! Я охуела от твоих лекций. Ты всегда прав, ты все знаешь, ты все разложишь по полочкам, и я всегда оказываюсь виновата. Пьяница Наташа, психопатка Наташа и благородно страдающий от грубой Наташи Лимонов… Я ненавижу тебя!
Может быть, это сексуальная провокация, может, она ебаться хочет? — подумал он.
— Не ори как дикое животное!
— А-ааааа-ггг! — прорычала она радостно. — Ты боишься, что услышат соседи! Для тебя важнее всего, что подумают о тебе соседи. Тебе наплевать на мое состояние. Тебе важно, чтоб было тихо. А вот я буду орать. — Разъяренный тигр открыл пасть и завопил: «А-аааааааааааааа!»
Писатель прыгнул на нее, как коммандос на террориста с гранатой в руке, готового взорвать самолет, и попытался ее обезвредить. Но попробуйте закрыть рот тигру, или даже более мелкому зверю, хуй-то вам удастся! Они свалили два стула, стол, из пластикового пакета по прихожей рассыпались помидоры — любимая пища тигра. «Может быть, зараженная кровь от ноги проникла в мозг, и она сошла с ума?» — предположил писатель. Увидев вдруг, что население двух домов напротив, сгрудившись у окон, наблюдает за боевыми действиями, коммандос оставил террориста и бросился задергивать шторы. Когда он задергивал последнюю в ливинг-рум, тигр, возникнув в дверях, метнул в писателя помидор. Помидор шмякнулся о зеркало над камином и потек по нему.
— Я ебала тебя в рот! — закричал тигр и стащил с себя рубашку. Появились голый торс и сиськи с торчащими сосками.
«Смертельный номер — обнажение грудей!» Писатель, перейдя в зрители, плюхнулся на диван. К нему вернулось утраченное равновесие. Он почувствовал, что кульминация состоялась и теперь они будут спускаться с вершины горы эмоций.
Подбежав к нему со сжатыми кулаками, гологрудая баба уже над ним разжала кулаки, не решаясь все же ударить его. Она топталась рядом, строя устрашающие гримасы, очевидно, не зная, что делать дальше. Вдруг закричала: «Я убью тебя на хуй!» и задрала ногу, пытаясь пнуть его острым носком туфли. Писатель схватил ее за задранную ногу и хотел было дернуть, чтобы хулиганка шлепнулась на пол задом, но, нащупав под пальцами утолщение бинта, вспомнил, что хулиганка — его Наташка, у которой никак не заживает ножка, и не дернул. Встал.
