Полное собрание рассказов - Воннегут Курт

Были и прогнозы нелепые. Учитывая презрение Воннегута к рынку научной фантастики, которую в предисловии к сборнику «Вампитеры, фома и гранфаллоны» он сравнил с писсуаром, невольно задумываешься, из каких соображений он написал рассказ в антологию писателя-фантаста Харлана Эллисона, увидевшую свет в 1972 году. Рассказ назывался «Опять опасные виденья». К тому времени Воннегут уже приобрел своими романами известность такую, которой ему хватит до конца его писательской карьеры. Ему не было необходимости писать рассказы ради небольшого, но стабильного дохода. Однако он этот рассказ написал. В сборнике «Вербное воскресенье», в который он наряду с другими рассказами включил «Большую космическую случку», Курт упоминал, что его рассказ был первым, в названии которого появилось ругательство. Чего этим можно было добиться, — помимо того, что антологию исключили из списка книг для школьных библиотек и списков книг для внеклассного чтения, — не ясно. В это же самое время по менее значимым причинам запретили «Бойню номер пять». Рассказ включен в раздел документальных текстов о «Брани» в сборнике «Вербное воскресенье».

Иронично, что один из наиболее превозносимых и часто включаемых в антологии рассказов впервые увидел свет как раз в журнале научной фантастики — в «Гэлэкси сайенс фикшн». Несколько лет спустя Уильям Ф. Бакли перепечатал его в «Нэшнл ревю» как образчик первоклассного консервативного мышления, — и в то же самое время левое крыло контркультуры превозносило Воннегута как гуру молодежи. «Гаррисон Берджерон» устраивал и тех, и других. Радикально настроенные студенты 1960-х не любили «большое правительство» точно так же, как их сверстники «юные республиканцы» и их старшие товарищи в правом крыле республиканской партии. Всеобщим врагом был «корпоративный либерализм» с его «фальшивыми либералами» (как их называла молодежь). Выведенное в этом рассказе правительство, которое предписывает всеобщее равенство, не либерально и не консервативно, речь идет скорее об органе власти как таковом. Возможно, в этом рассказе найдется материал для литературоведческого исследования, которое объяснит почти универсальную привлекательность Воннегута для людей из самых разных слоев общества.

Рассказ «Неизвестный солдат» футуристичен лишь отчасти, мир двадцатого столетия уже изобилует разными новыми устройствами. Некоторые из них даже дарят первым новорожденным нового тысячелетия. Эти устройства — почетные премии? Они почитают дитя или позорят себя? Ответ Воннегута кроется в концовке рассказа. Когда много десятилетий назад Воннегут начал писать свои рассказы, эти устройства невозможно было даже вообразить. Теперь они одноразовые. Вот такие дела.

Гаррисон Бержерон

Был год 2081-й, и в мире наконец воцарилось абсолютное равенство. Люди стали равны не только перед Богом и законом, но и во всех остальных возможных смыслах. Никто не был умнее остальных, никто не был красивее, сильнее или быстрее прочих. Такое равенство стало возможным благодаря 211, 212 и 213-й поправкам к Конституции, а также неусыпной бдительности агентов Генерального уравнителя США.

Однако в мире по-прежнему не все ладилось. Апрель, к примеру, до сих пор сводил людей с ума отнюдь не весенней погодой.

Именно в этот ненастный месяц уравнители отняли у Джорджа и Хейзел Бержерон их четырнадцатилетнего сына Гаррисона. Трагедия, конечно, но Джордж и Хейзел не могли долго переживать на этот счет. У Хейзел был безупречно средний ум — то есть думала она короткими вспышками, — а Джордж, умственные способности которого оказались выше среднего, носил в ухе маленькое уравнивающее радио. Закон запрещал его снимать. Радио было настроено на единственную, правительственную, волну, которая каждые двадцать секунд передавала резкие громкие звуки, не позволяющие людям вроде Джорджа злоупотреблять своим умом.

Джордж и Хейзел смотрели телевизор. По щекам Хейзел текли слезы, но она на какое-то время забыла почему.

По телевизору показывали балерин.

В ухе Джорджа сработал сигнал. Мысли тут же разбежались в разные стороны, точно воры от сработавшей сигнализации.

— Очень красивый танец, — сказала Хейзел.

— А?

— Танец, говорю, красивый.

— Ага, — кивнул Джордж и попытался подумать о балеринах. Танцевали они не очень-то хорошо — да и любой другой на их месте станцевал бы точно так же. На руках и ногах у них висели противовесы и мешочки со свинцовой дробью, чтобы никто при виде изящного жеста или хорошенького лица не почувствовал себя безобразиной. Джорджу пришла в голову смутная мысль, что уж балерин-то не стоило бы уравнивать с остальными. Но как следует задуматься об этом не получилось: очередной радиосигнал распугал его мысли.

Джордж поморщился. Две из восьми балерин поморщились вместе с ним.

Хейзел заметила это и, поскольку ее мысли ничем не уравнивали, спросила Джорджа, какой звук передали на этот раз.

— Как будто стеклянную бутылку молотком разбили, — сказал Джордж.

— Вот ведь здорово: все время слушать разные звуки, — с легкой завистью проговорила Хейзел. — Сколько они всякого напридумывали!

— Угу, — сказал Джордж.

— А знаешь, что бы я сделала на месте Генерального уравнителя? — Хейзел, кстати, была до странности похожа на Генерального уравнителя — женщину по имени Диана Мун Клэмперс. — Будь я Дианой Мун Клэмперс, я бы по воскресеньям передавала только колокольный звон. Из религиозных соображений.

— Да ведь с колокольным звоном всякий сможет думать, — возразил Джордж.

— Ну… можно сигнал погромче сделать. Мне кажется, из меня бы вышел хороший Генеральный уравнитель.

— Не хуже других, уж точно, — сказал Джордж.

— Кому, как не мне, знать, что такое норма!

— Ну да.

В голове Джорджа забрезжила мысль об их анормальном сыне Гаррисоне, который теперь сидел в тюрьме, но салют из двадцати одной салютной установки быстро ее прогнал.

— Ух, ну и грохот был, наверное! — воскликнула Хейзел.

Грохот был такой, что Джордж побелел и затрясся, а в уголках его покрасневших глаз выступили слезы. Две из восьми балерин рухнули на пол, схватившись за виски.

— Что-то у тебя очень усталый вид, — сказала Хейзел. — Может, приляжешь на диван? Пусть мешок полежит немного, а ты отдохни. — Она имела в виду сорокасемифунтовый мешок с дробью, который с помощью большого замка крепился на шее Джорджа. — Я не возражаю, если мы с тобой чуточку побудем неравны.

Джордж взвесил уравнивающий мешок на ладонях.

— Да ладно, — сказал он, — я его и не замечаю вовсе. Он давно стал частью меня.

— Ты последнее время ужасно усталый… как выжатый лимон, — заметила Хейзел. — Вот бы проделать в мешке маленькую дырочку и вынуть несколько дробинок. Самую малость.

— Два года тюремного заключения и две тысячи долларов штрафа за каждую извлеченную дробинку, — напомнил ей Джордж. — По-моему, игра не стоит свеч.

— Ну, мы бы незаметно их вытаскивали, пока ты дома… ты ведь ни с кем тут не соперничаешь, просто отдыхаешь, и все.

— Если я попробую что-нибудь такое провернуть, остальные люди тоже начнут пытаться — и скоро все человечество вернется к прежним смутным временам, когда каждый соперничал с другим. Разве это хорошо?

— Ужасно, — ответила Хейзел.

— Вот видишь, — сказал Джордж. — Когда люди начинают обманывать законы, что происходит с обществом?

Если бы Хейзел не сумела ответить на вопрос, Джордж бы ей не помог: в голове у него завыла сирена.

— Наверное, оно бы развалилось на части, — сказала Хейзел.

— Что? — непонимающе переспросил Джордж.

— Ну, общество, — неуверенно протянула его жена. — Разве мы не об этом говорили?

— Не помню.

Телевизионная программа вдруг прервалась на срочный выпуск новостей. Невозможно было сразу понять, что хочет сказать ведущий, поскольку все ведущие на телевидении страдали серьезными дефектами речи. С полминуты он пытался выговорить «Дамы и господа», но наконец отчаялся и протянул листок балеринам.