Юрий Поляков - Гипсовый трубач
— Что же нам делать?! — всхлипнула внучка.
— Не плачь, все будет хорошо! — промолвил художник с мужественной дрожью в голосе.
— Выход один: исчезнуть, — медленно произнес генерал.
— Мы готовы уехать хоть на край света! Правда, милый? — воскликнула Юлия.
— Не уехать, а исчезнуть, — поправил старый разведчик. — И не вдвоем. Исчезнуть должен Кирилл.
— Почему? — удивился Кокотов.
— Элементарно: если они скроются вдвоем, их станут искать — и найдут хоть на Фолклендах. А если исчезнет он один, Черевков решит, что его «загасили» кавказцы. Тибриков же подумает, что художника отстрелил Биатлонист. И все успокоятся. Нет человека — нет проблемы.
— Я не могу, не могу без Кирилла! Ты не понимаешь, дедушка!
— Понимаю, Юлечка, я тоже не мог без твоей бабушки. — Легендарный шпион бросил короткий, но полный посмертной нежности взгляд на портрет покойной жены. — Но когда я восемь лет работал «кротом» в Госдепе, она ждала меня верно и преданно, почти ни на одного мужчину не взглянула. И ты, милая, подождешь — это же не навсегда. Разлука укрепляет любовь. Каждый квартал будете встречаться здесь, у меня, конспиративно… А я к твоей бабушке выбирался только раз в два года…
— Расскажи, дедушка!
— А что тут рассказывать? — ворчливо молвил старый грушник, но лицо его покрылось мечтательными морщинками. — Получал очередной отпуск в Госдепе, устраивал прощальную вечеринку, заканчивавшуюся, как правило, на уютной квартирке Джуд Харадс, личной секретарши моего босса мистера Трейли. Там я успевал, пока измученная девушка беспомощно спала, порыться в секретных бумагах, которые она брала со службы для надомной работы, а утром уже мчался в аэропорт, чтобы вылететь в Ниццу. Останавливался я всегда в роскошном отеле «Пьемонт» на Английской набережной, где меня незаметно подменял мой двойник Жан Перрье, активист французской компартии, участник Сопротивления, друг Арагона. Чтобы никто не заподозрил обмана, Жан для вида жил на широкую ногу (благо расходы оплачивал могучий Советский Союз), шлялся по ресторанам, ездил играть в Монте-Карло, заводил бурные романы со скучливыми дамами, которые одиноко курят за столиками в ожидании своей курортной участи. Словом, ковал мне алиби. Я же тем временем с его документами немедленно вылетал в Западный Берлин, останавливался, как всегда, в отеле «Лео» недалеко от зоопарка, где меня незаметно подменял другой двойник — Вольф Шмольтке, немецкий коммунист, подпольщик, чудом уцелевший член Красной капеллы, друг Брехта. Чтобы никто не заподозрил обмана, он для достоверности жил на широкую ногу, шлялся по пивным, кабаре и борделям (благо расходы оплачивал могучий Советский Союз), устраивал шумные пикники с актрисами… Словом, ковал мне алиби. Я же, если был нечетный день, перебирался в Восточный Берлин по специально оборудованному агентурному лазу под Шпрее и Стеной, обнимался с ребятами из разведуправления группы советских войск…
— А если был четный? — поинтересовалась внучка.
— Тогда я бродил у Бранденбургских ворот и заглушал тоску по любимой жене пивом и айсбайнами…
— А почему нельзя по четным? — спросил писодей.
— Тоннель был прорыт вскладчину с НАТО. Поэтому, как в бане чередуются мужские и женские дни, так и тут по четным дням тоннелем пользовалось НАТО, а по нечетным — Варшдог…
— Кто-о?
— Варшавский договор, — вздохнул ветеран разведки. — Удивительно, как быстро молодежь забывает свою великую историю! Из Берлина я мчался на военный аэродром во Франкфурте-на-Одере. Там меня для неузнаваемости заматывали бинтами и на носилках грузили в военный самолет. По легенде, я был молодым офицером, который, находясь за рулем полковой полуторки, загляделся на фройляйн в мини-юбке и врезался в фонарный столб. Через три часа самолет приземлялся в Жуковском, оттуда меня на санитарной машине с сиреной мчали в спецсанаторий для нелегалов, где уже ждала твоя бабушка Искра Семеновна. О, эти двадцать четыре дня и двадцать три ночи счастья! В одну из них был зачат твой несчастный отец. Опытные доктора приводили в порядок мои нервы, измочаленные явками, вербовками, слежками, паролями и прочей разведывательной рутиной. Лучшие певцы, артисты, лицедеи почитали за честь приехать к нам в санаторный клуб и порадовать мастерством. Боже, как танцевала Плисецкая, как пел Отс, как хохмил Райкин! А Эмиль Кио выпустил однажды из спичечного коробка целую стаю голубей, нагадившую прямо на шевелюру Чегеварику…
— Кому-у-у?! — в один голос вскричали Юлия, Кирилл и Кокотов.
— Комаданте Эрнесту Че Геваре, — невозмутимо ответил генерал. — Нет, его не расстреляли в боливийской саванне, мы договорились с ЦРУ и обменяли Че на Пеньковского. Команданте вел у нас спецкурс по экспорту революций. Но все когда-то кончается. Наступал последний день счастья. По традиции отпускник, возвращающийся на работу во вражий стан, один в кинозале смотрел фильм «Подвиг разведчика» с Кадочниковым в главной роли. Потом, конечно, был хороший банкет в кругу соратников с обязательным скупым тостом куратора: «За победу!» И отзыв: «За нашу победу!». Затем последняя бессонная ночь в объятьях верной жены, слезы разлуки, грезы о встрече через два года, планы на будущее: сходить все-таки в Третьяковку, подняться на новенькую Останкинскую башню, построить хозблок в садово-дачном товариществе ГРУ «Василек». Ну а дальше — возвращение тем же путем: самолетом — в ГДР, а оттуда через тоннель в Западный Берлин… Черный хлеб, селедка и соленые огурцы — презент верному Шмольтке. Потом из Берлина в Ниццу. Пятикилограммовая банка черной икры надежному Перрье. И наконец трансатлантический перелет в Вашингтон. Снова скучный Госдеп, зануда Трейли, нимфоманка Джуд Харадс, предохранявшаяся даже от сквозняков.
И так бы, наверное, продолжалось еще долго, твой отец, Юленька, вырос бы без мужского пригляда, бабушка состарилась бы в одиночестве. В Центре уже подумывали, не женить ли меня на Джуд, чтобы натурализовать окончательно. И вдруг один за другим начались провалы. Сначала мой двойник Жан Перрье, удрученный советскими танками на улицах Праги, под влиянием мерзавца Арагона вышел из компартии и побежал с повинной, однако по пути попал под машину неизвестного лихача. Вскоре и Шмольтке учудил: решил как-то расслабиться и под селедку напился до белой горячки, пошел шляться по городу и в гаштете, заполировав шнапс пивом, проболтался, что сам он и сдал «Красную капеллу» гестапо за пять тысяч рейхсмарок. Хорошо, что его наперсником в пивной случайно оказался наш паренек из Штази. Он вызвался довести Шмольтке до дома — и больше их никто не видел…
