Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард

— В таком случае ты напрасно сюда приехал, — сказал я.

— А вот он утверждает обратное, — возразил тот.

— Бехам? — Я посмотрел в том направлении. Бехам был занят тем, что обматывал очередную дверную ручку. Обмотать-то он обмотал, но лента спуталась, оборвалась, и он крепко выругался. — Я полагаю, это скорее он совершает противоправные действия.

— Но ты-то здесь что делаешь?

— Ничего такого, что могло бы тебя заинтересовать. Только не говори ему, что мы с тобой знакомы. Ладно?

— А можно мне здесь немного осмотреться?

— Да ради бога, — сказал я. — Никто возражать не станет.

Мы стояли около машинного сарая, и я не думал, чтобы за нами кто-нибудь мог наблюдать. Бехам был поглощен своей деятельностью, а Флор и Гемма незаметно удалились. Однако, когда непрошеные гости убрались и я снова принялся за работу, Флор спросил меня, знакомы ли мы с тем «парнишкой». Я про себя отметил, что «парнишка» — как раз подходящее словечко, и отвечал, что да, мы знакомы. Откуда? Он что, работает в местной администрации? Нет, он журналист, отвечал я. Журналист? Да. В «Рундшау»? Да. А откуда я его в таком случае знаю? Раньше я тоже работал для «Рундшау». Как, тоже писал статьи? Да. Вот как? И давно это было? Уже давненько. Так какого черта я ему сразу не сказал?

— Ты же об этом не спрашивал.

— Что значит «не спрашивал»? Я же тебя спросил, чему ты обучался!

Похоже, Флор разозлился. Он шагал по тамбуру свинарника, взад-вперед, потом достал из кармана трубку, немного ее пососал. Выходит, Гемма все-таки не проболталась, думал я — и жалел, что не сказал ему в ответ чего-нибудь другого. В конце концов, я мог бы ответить, что вообще не знаю этого «парнишку», и это не было бы ложью, потому что о практиканте я действительно ничего не знал. Внезапно Флор остановился, повертел трубку в руке и, указывая в мою сторону влажно поблескивавшим мундштуком, спросил:

— Ты не мог бы ему рассказать, что Бехам нечестно играет?

— Я ему сказал, чтобы он больше сюда не приезжал.

— А насчет Бехама? Ты ему все рассказал?

— Что ты имеешь в виду?

— Что я имею в виду? У тебя что, у самого глаз нет?

Трудно было определить, звучала в его словах агрессия или всего лишь отчаяние. Он схватил меня за руку, выволок наружу и указал на строение, несколько раз обмотанное заградительной лентой.

— Вот что я имею в виду! Он хочет меня доконать!

Я не знал, что ему на это ответить.

— Ты что, не слышишь, что я тебе говорю? Он хочет стереть меня с лица земли! — Флор стоял, наклонившись вперед, будто против ветра, и орал точь-в-точь как на сильном ветру, так что брызги слюны летели мне в лицо.

— Могу с ним как-нибудь переговорить, — сказал я, отирая брызги с лица.

Он успокоился и снова выпрямился.

— Так и сделай. — Он несколько раз ткнул трубкой в мою сторону, затем еще немного ее пососал, так, будто делал глубокую затяжку или будто это был баллончик для астматиков, и наконец спрятал ее. — Лучше бы ему обратить внимание на этого Бехама, чем отираться здесь.

— Я имел в виду, что переговорю с Бехамом.

— Это еще зачем? С ним не о чем говорить. Нет, лучше побеседуй с этим писакой. Пусть что-нибудь по этому поводу напишет.

Рука его опять потянулась за трубкой, однако не извлекла ее на свет.

— Ведь для тебя это пустяк! Неужели ты этого для меня не сделаешь?

Он говорил так, словно впрямь считал меня своим другом.

— Я совершенно серьезно. Слышишь? Этому необходимо положить конец. Причем немедленно. Я тебе заплачу.

Я по-прежнему не реагировал.

— Сколько ты хочешь?

Я видел, как его рука оставила в покое трубку, залезла глубже в карман и извлекла пачку банкнот, скрепленных зажимом. Он снял зажим и начал отсчитывать сотенные, почти не глядя, торопливо.

— Говори же. Сколько? Пятьсот? Больше?

Я покачал головой. Он продолжал отсчитывать, все лихорадочнее, потом вдруг перестал, опять сложил банкноты и скрепил их.

— Хорошо, — сказал он. — Вот. Тысяча. Скажи ему, чтобы обязательно написал. Ему даже особо напрягаться не надо. Нескольких строчек хватит.

— Не думаю, что он все еще работает в «Рундшау». Я о нем вообще ничего не знаю. Даже как его зовут, не помню.

— Что?

— У меня нет его контактов.

— Контактов?

Флор смотрел на меня так, словно я отвесил ему пощечину. На его лице, лишенном всякого выражения, почти мертвом, медленно проступала смесь сожаления и решимости.

— Понимаю, — сказал он.

— Мне очень жаль, — сказал я.

— Так ты не будешь с ним разговаривать?

— Не представляю, как к нему подступиться. Но он бы в любом случае ничего не написал.

— Будь оно иначе, ты бы мне об этом сказал?

— Разумеется.

— И сам ты тоже ничего не можешь написать. Ведь ты больше не работаешь для «Рундшау».

— Нет, — сказал я.

— И для другой газеты не работаешь.

— Нет.

Повисло долгое молчание.

— Это был последний шанс, — произнес он наконец, уставившись в какую-то точку в пространстве между нами.

— Что ты имеешь в виду?

Конечно, я видел, что эта просьба была для него очень важна, ведь Флор без надобности не расставался ни с одним евро, ни с одним центом, притом я абсолютно не понимал, чего он рассчитывал добиться таким путем. Неужели он действительно верил, что подобная статья могла бы помочь делу и Бехам прекратил бы свое самодурство? Я прикидывал, не смогу ли я все-таки сделать ему это маленькое одолжение. Имя практиканта я уж как-нибудь вспомню, и раздобыть его адрес тоже не проблема: у Паркера он наверняка есть. Возможно, практиканта даже оставили работать в «Рундшау». Способно это хоть что-то изменить или нет, но я решил как-то пособить Флору, однако при условии, что он внятно растолкует мне, чего он ждет от подобной акции. Однако, когда я задал ему этот вопрос, он — все еще глядя вдаль — ответил, что ладно, мол, все нормально. И слова его прозвучали так, будто он уже свыкся с мыслью, что я здесь помочь не в силах, и будто в голову ему пришел другой выход. Я подумал: тем лучше. И дальше меня занимал разве что вопрос, всегда ли он носит столько денег в кармане.

5

Холм находился прямехонько на любимом моем маршруте, поэтому я нередко пролетал над ним — и над широкой светло-коричневой просекой, на которой за все это время, насколько я мог видеть, не проклюнулось ни былинки, однако ее края стали менее четкими, оттого что начали разрастаться кусты и молодые побеги. Надпись «УКРАДЕНО» поблекла, стала едва различимой. Она была свидетельством бессмысленной борьбы, и я по привычке взирал на нее с высоты. Людей, которые могли увидеть надпись, не говоря уж о том, чтобы ее понять, можно было пересчитать по пальцам.

Казалось, дело было не так давно, но когда я посчитал, то выяснилось: почти десять лет тому назад. Я тогда скропал очерк об одном виноделе из калифорнийской долины Напа. В один прекрасный момент, еще до появления социальных сетей, мне вдруг наскучило писать о политических новостях; работа, которая прежде казалась мне важной, все больше обесценивалась в моих глазах. И вместо того, чтобы предаваться отчаянию по этому поводу, я уехал в Лос-Анджелес — навеянная кинематографом мечта юности, — и по чистой случайности через несколько месяцев нашел место в глянцевом журнале, специализировавшемся в первую очередь на мужской моде и автомобилях; ныне он прекратил свое существование. За тот заказ главного редактора — он был старым другом героя очерка — я взялся только потому, что один из моих тогдашних коллег не мог надолго оставить своих детей, или не хотел отправляться в дальнюю поездку, или у него имелась какая-то другая отговорка. Очерк получился вполне удачный, но он так и остался моим единственным опытом в этом роде.

Редакция одного берлинского журнала — он был основан несколько лет назад, а теперь номера продавались даже у нас в магазинах на автозаправках — наткнулась на эту статью и связалась со мной. Все, что касается сельской жизни, было по-прежнему в тренде, будто речь шла о каком-то вымирающем явлении, но поскольку мне в данном случае ничего путного в голову не приходило, я стер их сообщение. Однако они написали мне повторно, на этот раз более конкретно, и я (учитывая, что настроение Флора переменилось с последнего визита Бехама: от доброты и приветливости не осталось и следа, и отсутствующим он больше не выглядел, а подчас вел себя со мной довольно-таки агрессивно, точно я ему — или им — крупно насолил, сделал что-то такое, говорить о чем не имело смысла, потому что и так все понятно; главное, сам я не мог с уверенностью сказать, что бы это такое было, по крайней мере я был убежден: мои отношения с его женой тут ни при чем) по-быстрому вступил с ними в переговоры, и мы сошлись на том, что я в скором времени начну дважды в месяц наезжать в немецкую столицу на три-четыре дня. Это было на третьей неделе сентября, и когда все решилось, я сообщил об этом Флору. На сей раз он не предлагал мне денег, а только спросил: