Татьяна Соломатина - Отойти в сторону и посмотреть
люблю
…Спать на кушетке – это, я вам доложу, то ещё удовольствие.
Но это когда спишь. Или пытаешься заснуть.
Я же хочу совсем другого. Исчезнуть, раствориться. Без мыслей, без сознания. Выключиться. Чтобы потом включили, а уже всё позади. Меня поят горячим молоком с овсяным печеньем. Мною гордятся и всё знают. Не так, как им могло бы показаться, а по-настоящему – так, как знаю теперь я сама. И Макс держит меня за руки. И я знаю – так будет всегда. И огромный орёл несёт нас над Голубой Долиной…
Боже, как я хочу выключиться! Но сорок минут, сорок минут… Успеет ли прочитать, понять, осмыслить… Принять решение?
Я чувствую себя царицей Персии – и последней трактирной шлюхой. Мерлином, зачарованным мудростью богов, – и неофитом, возводящим чтение молитвослова в ранг катарсиса. Я обнимаю весь мир – и таюсь незримой пылинкой на просторах Казахских степей… Я так хочу потеряться и найтись. Я так хочу этого, что… у меня получается!
… – Вставай, соня, – чья-то тяжёлая тёплая рука лежит на моём лице, и большой палец гладит переносицу. Я открываю глаза, сажусь, и мои ладони тут же оказываются в руках Макса. Он сидит на краю кушетки. – Выспалась, путешественница?
– А молоко… тёплое молоко?
– На столе.
– Правда?
– Клянусь всеми тайнами Царицы Савской!
– Сколько времени?
– Достаточно.
– Ты позвонил?.. Прочитал?.. Ты…
– Тише, тише. Всё в порядке, Принцесса. Так или иначе, но всё в порядке, – он подаёт мне чашку тёплого молока со стола.
– Вставай. Приводи себя в порядок, я жду на кухне. Перекусим и всё обсудим, – он отпускает мою руку и поднимается. Но я чувствую, что на самом деле он не отпускает. То, что теперь существует между нашими руками, незримо тянется следом, когда он выходит из комнаты. Я почти что вижу это. И знаю, что эта связь крепче всего. Крепче наших тел, крепче сомнений и переживаний, крепче забытья вечности и её же бесконечной памяти. Это и есть сама память мира. Потому что вместе мы теперь то, что люди называют Богом. Как это могло произойти? Когда?.. Не знаю.
Видимо, так оно и было всегда. И мы знали это, но… не знали. Понимали, что знание – сила. Но не доверяли и не решались. Не действовали, а потому не ведали, что сила – это
покой
… – Скажи мне только одно. Когда шар «вернул тебе то время» – он вернул… твою смерть?
– Когда я не боюсь думать об этом, мне кажется, что да. Но когда пытаюсь охватить это «да», начинаю бояться…
– Расскажешь?
– Лучше напишу. Судя по всему, у меня есть к этому предрасположенность.
– Да уж…
Мы в гостиной. Я на диване. Макс на полу около моих ног. Я пью кофе с молоком и ем печенье, а он смотрит в окно. Рядом на полу – телефон. Трубка снята, лежит рядом, и из неё тихо льётся бесконечный ливень коротких гудков.
– Я, пожалуй, дал бы обет молчания лет… на пять, скажем, чтобы быть с тобой тогда… там.
– Мы здесь. Всё здесь. Нет никакого там… И тогда.
– Я понимаю… Понимаю, понимаю, понимаю… Но не больше. Чёрт!
– Я просто люблю тебя.
Так легко и спокойно вдруг становится говорить об этом. Такая жизнь теперь в этих простых на вид словах. Как взмах крыла огромной и доброй птицы. Как море. Как мягкая шёлковая леопардовая шкура ветра. Даже как скала, чьё время заключено в кристаллической решётке живого тела камня.
– Знаешь, девочка моя, когда я, глядя на тебя, мечтал, что ты могла бы быть моей дочерью… я не ошибался. Подожди, подожди. Дослушай! Но думал ли я, что у моей дочери должна быть мать? Нет. Никогда. Только сейчас понимаю, что никогда. Ты знаешь, то твоё первое начало, первый вопрос, помнишь? Как это ни парадоксально, он всё поставил на свои места – «принцесса» или Принцесса? Не дочь, не мать, не жена, не… А Суженая. Я же сам это когда-то написал! Значит, знал! Что за странный симбиоз мы представляем из себя?! Знаем, но развешиваем это неделимое чувство клочками на новогодних ёлках по чужим гостиным, ради блестящего эффекта. Понимаем это, но вместо простого прямого приятия – отдаёмся на откуп иллюзии пресловутой веры! Господи, неужели все млекопитающие такие же кретины, как мы?! Нет! Никогда не поверю, что киты или там дельфины могут устроить посреди океана собрание, где на повестке дня будет стоять вопрос, например, о «нравственном облике» Моби Дика! …Ты – Принцесса. Тебе всё простительно. Быть таким существом, как ты, – это дар. Но я-то! Кривляюсь душой, изображаю воинствующего эстета, где-то на дне нечестности пряча в неразличимых для толпы одеждах нерешительности правду.
Правду о том, что единственное существо, ради которого я спустился в этот мир, должно кануть на задворках памяти, как записка под стеклом, только потому, что створки слишком узки и стены слишком высоки. Слишком люди… Ты ешь, ешь. И прости меня…
– За что? – слова как-то по-новому, нерешительно, но одновременно сильно и нежно вытекают из меня.
– «За мир без границ»[15], поиски которого – как шоры для нервной души. Когда я читал эти письма… Перечитывал и перечитывал… Я как будто переставал быть человеком. Умирал и жил. Вспоминал и перевоссоздавал! Мужчина умер – и мальчик наконец смог оторваться от земли к звёздам. И вся шелуха, как глупый воск деревянных крыльев Икара, облетела. Но я не упал. Я вернулся. Понимая, что никуда и не уходил. Понимая, что лишь позволял себе играть в то, чем обязан был жить. Каждый миг. Каждую крупицу времени. Собирать и собирать эти крупицы. Впитывать их в себя порами. Твои крупицы, Принцесса. Твои, моё единственное любимое существо. Господи, да меня теперь в пот бросает, как подумаю, что кто-то может жить в этом мире без любви! Без того – из чего по крупицам и соткан этот мир!
Ты ведь мне расскажешь? ВСЁ расскажешь, правда? Я уже чувствую его. Оно уже во мне. Но я хочу увидеть. Прожить всё с тобой. Ты ведь подаришь мне то, без чего я умру завтра, Принцесса? Должен был умереть…
Макс резко поднимается и подходит к окну. Я оборачиваюсь, любуясь его движениями, нервностью фигуры и новым для меня выражением глаз и лица. Как будто на жестокие чёрные скалы мира опрокинули с небес чан нежности. И они упруго залоснились, сохраняя твёрдость воронёной стали. На моих глазах Тьма рождала Свет.
Как тогда, среди барханов на окраине посёлка с поэтически звучащим названием Айгене, воздух вокруг вдруг заструился слоями. Отдельные нити напоминали туман. Другие – как серебряные струны. Третьи – чернее бархатных вспышек неожиданной ночи. Нити овевали фигуру Макса на фоне провала оконного проёма. За которым, как будто из тех же струй, сплеталась странная картина: широкий уступ большого утёса, огромная – наверное, в три человеческих роста – птица, похожая на орла, сидящая на краю, и женщина, стоящая спиной к нам, с развевающимися волосами, облокотившаяся на крыло…
