Лоренс Даррел - Горькие лимоны
— А в чем дело? — спросил я.
Судя по всему, мой вопрос поставил его в затруднительное положение.
— Опять этот человек, Мораис, мутит воду. Говорит тут всякое.
Мораис действительно произносил монолог — сердитым резким голосом. Общий смысл его речи сводился к следующему: „И вот если теперь дойдет до того, что эти свиньи начнут селиться в наших деревнях… Нам их и в качестве хозяев хватает выше головы…“ Я обратил внимание, что никакой моральной поддержки со стороны аудитории он не получал, хотя, казалось бы, большинство собравшихся должно было симпатизировать его взглядам. Выражение их лиц свидетельствовало о том, что подобного рода несдержанность воспринималась как дурной тон — поскольку посягала на железные законы гостеприимства.
— Спустись-ка ты вниз, — сказал Андреас Михаэлису, — и уйми его.
Но мне показалось, что сейчас самое время продемонстрировать мои собственные таланты. Я подолгу жил на самых что ни на есть заброшенных греческих островах и знал не понаслышке, как нужно вести себя при ссорах с местными жителями, — да и, в конце-то концов, Мораис вел себя точно так же, как вел бы себя на его месте шотландец или валлиец, столкнувшийся с непрошеным гостем, гнусным иностранцем. И, по большому счету, манеры киприотов, даже самые дурные, никак не могли сравниться с грубостью и тупостью, которые мне пришлось вытерпеть от шотландцев во время первого и последнего визита на северный огузок Британии. К тому же, мной овладел раж исследователя, и я решил узнать, действительно ли Мораис составляет исключение из правила, которое я когда-то сформулировал сам для себя, изучив греческий национальный характер; оно гласит: „Чтобы обезоружить грека, его достаточно обнять“.
И я сказал:
— Давайте я сам к нему выйду. Ведь все-таки он мой будущий сосед.
Они проводили меня тревожными взглядами; я спустился по лестнице в прихожую и вышел на улицу. Мораис стоял, держа в руке ивовый пастушеский посох, и выражение лица у него было агрессивно-взволнованное. У пояса висели фляга и нож. Он стоял, прислонившись к стенке старой цистерны для сбора воды. Я подошел к нему, обнял и сказал: „Сосед, я приехал сюда, чтобы жить с тобой рядом. Я знаю, что такое греческое гостеприимство. И хочу, чтобы ты знал: я всегда готов прийти на помощь соседу. А о тебе все люди в деревне отзывались как о честном человеке и прекрасном хозяине“.
Сколь неодолима ты, причинно-следственная логика! Вид у него был совершенно обескураженный и растерянный. Он начал было что-то бормотать, но я мигом нырнул обратно в дверной проем и оставил его на милость публики, которую, судя по всему, это маленькое представление порадовало и позабавило.
— Хорошо сказано! — выкрикнул какой-то старик, у которого было такое выражение лица, словно в воздухе вокруг него витают поцелуи, и он все пытается ухватить хотя бы один; сверху, с балкона, донеслось одобрительное ворчание Андреаса и Михаэлиса. Бедняга Мораис! Он предпринял еще две или три безуспешные попытки заговорить, но его слова потонули в гуле голосов зрителей, распекавших его на все лады голосов:
— Хватит! — кричали ему. — Разве можно так обращаться с соседом? Видишь, что ты натворил, невежа ты этакий? Теперь про нас про всех пойдет дурная слава.
Он зашагал прочь, вверх по улице, погрузившись в глубокие раздумья. Мои новые друзья приветствовали меня с балкона смешками и восклицаниями, как будто я только что совершил потрясающий дипломатический coup [35] — впрочем, не исключено, что именно так оно и было. Во всяком случае, я проверил, каковы общественные настроения, и результаты моего опыта оказались весьма ценными, поскольку выяснилось, что несмотря на общую политическую тенденцию, я могу рассчитывать на симпатии местных жителей, основанные на обычной соседской солидарности. И действительно, какие бы мрачные дни ни ожидали меня впоследствии, я всегда мог положиться на преданность моих деревенских соседей.
Пришла пора неспешной и довольно трудоемкой работы по составлению сметы, и Андреас принялся переходить с места на место, из комнаты в комнату, держа наготове складной метр, как стетоскоп, выстукивая и выслушивая каждый уголок старого дома. Затем он огласил перечень необходимых работ, согласно которому на все про все — при том, что работы будут вестись по возможности профессионально и быстро — у меня, похоже, уйдет „с полдюжины жизней“. Пока мы ходили и разговаривали, у меня начали возникать идеи. Прихожую можно было бы перекрыть аркой, и ее крыло, обращенное в сторону сада примет на себя часть тяжести балкона; возле главной лестницы можно устроить ванную, а над ней закрепить бак для воды. Если над нижней частью балкона возвести крышу, то у меня образуются две лишние комнаты, откуда будет открываться тот же самый роскошный вид на аббатство. Мною начала овладевать самая упоительная из всех маний — та, что свойственна каждому, кто начинает строить для себя. Возбуждение усиливалось еще и оттого, что денег на осуществление этой затеи у меня было в обрез — и даже эта небольшая сумма таяла с каждым днем, поскольку на что-то мне нужно было еще и жить. При подобных раскладах не вдаваться в детали было никак нельзя, и в самом скором времени в руках у меня оказался блокнот, исписанный совершенно необходимыми цифрами: сколько следует платить рабочим, каковы расценки на стройматериалы, и так далее…
Наше первое совещание оказалось довольно длительным и закончилось часа в четыре пополудни, когда неутомимый складной метр Андреаса выверил до сантиметра каждую стену в доме. Вино тоже кончилось, и один за другим мои новые друзья медленно разбрелись по своим делам. В последний раз окинув взглядом все вокруг, мы решили спуститься к Дмитрию и выпить по стаканчику чего-нибудь холодного. В соседнем дворике сидела Лалу и безостановочно крутила колесо прялки, склонив белокурую, словно у франкской девушки, голову к резным деревянным стойкам старого нехитрого механизма — как к арфе. Ее отец и мать разгружали мула. В маленькой сводчатой печи доходил хлеб; на столе под сенью разросшегося винограда стояли тарелки с горками мерцавших в полумгле мандаринов и миндаля. Под столом, пользуясь законной возможностью поживиться, бродили куры. Банановые листья чуть поскрипывали под легкими дуновениями ветерка.
На восток от моего дома, глубоко утонув в тени горной кручи, которая высилась позади него и уже успела заслонить солнце, виднелось еще одно старое жилище, едва ли не полностью укрытое роскошной кроной огромного абрикоса: на балконе стояли две девушки и расчесывали волосы. Под ними крепкий молодой человек надраивал мотоцикл, еще двое пилили дрова, а сурового вида старуха с классическими правильными чертами лица фаршировала перец. Большие ворота были распахнуты настежь. Вскоре мне предстояло узнать, почему.
