Альберт Лиханов - Невинные тайны
— Павлик, — сказала Аня, — ты мне нравишься.
Он хмыкнул, но сдержал себя, ничего не сказал.
— Мне кажется, что и я нравлюсь тебе. Но я объясню, почему ты нравишься мне. Во-первых, ты умен. Во-вторых, сдержан. В-третьих, глубоко Порядочен. Наконец, очень надежен. Ты понимаешь, на тебя можно положиться. Это такая редкость в нынешних мужчинах.
— Неужели? — усмехнулся Павел.
— Не перебивай, — попросила Аня жалобным голосом. — Иначе я сорвусь.
Она помолчала, видно, успокаивая себя.
— Ну так вот. Я знаю, что такой человек, как ты, способен на глубокое, сильное чувство. И не способен на предательство. И я прошу тебя, женись на мне!
Павлу показалось, что его свалили с ног. Еще в школе была такая шутка, слегка дурацкая вообще-то, — к тебе подходят и слегка толкают прямо в грудь, очень даже несильно, можно бы отступить на полшажка, и все, но сзади присел на корточки еще один мальчишка, ты запинаешься о него и летишь кубарем от этого слабого толчка. Все случается в одно мгновение, это падение молниеносно, и сознание не успевает зафиксировать происходящего — только результат: ты лежишь, и даже понять нельзя, как ты оказался лежачим.
Нечто подобное испытал Павел.
Он слабо пошевелился, но ощущение беспомощности не покидало его.
— Понимаешь, — сказала Аня, содрогаясь, — я погибаю! Может быть, я никогда не решилась бы на такие слова, но эти ребята…
Она повернулась к нему, взяла за руку. Ее ладонь обжигала.
— Паша, — проговорила она, — ведь они своим враньем цепляются за жизнь. Ты понял это? Они хотят быть — как все! Так почему я не могу?
— Успокойся, Аннушка! — сказал Павел, беря ее ладонь обеими руками.
— Не смей меня жалеть! — прошептала она. — Ты еще не все знаешь. Слушай.
Она дышала часто, и Павел почувствовал, как часто-часто бьется жилка в запястье ее руки.
— Я дрянь! — проговорила Аня. — Дрянь! Но мне надо выкарабкаться. А одна я не смогу. Помоги!
— Ну что ты так!
— Подожди! Ты вот спрашивал, чего я здесь. Не хожу по улице Горького. Замуж не иду. Да, Паша, я уже находилась. Нагулялась по горлышко. И замуж сходила, вернее сбегала. И ребенок у меня есть, только об этом никто не знает. Почти никто. Отец мой меня прикрыл. Он хоть не воевал, а военный. Знает свое дело. Честный до посинения. Вроде тебя. В общем, как стала заметна моя брюхатость, маманя меня со свету сживать начала. Где ты была? Чего молчала? Дрянь, потаскуха и так далее. Сама, ясное дело, убивалась, дипломатов, как ты говоришь, мне готовила, женскую, так сказать, карьеру, чтоб жить за пазухой у влиятельного мужа, а я ее подвела, втюрилась, дура, в одного красавца, а он проходимцем оказался, уже женатый, банально до идиотства. И так моя мамочка на меня жала, так проклинала, так приблудным ребенком корила, что всю-то жизнь он мне переломает… В общем, скрутила она меня. Сговорились мы так, что я по санаториям поехала, в один, в другой, чтобы, значит, меня соседи беременной не видели, отца она обманывала, заставляла путевки доставать всеми правдами и неправдами, мол, плохо я себя чувствую, а потом уехала я в один маленький райцентр и родила мальчика. Предварительно написав заявление. Страшно сказать… Что отказываюсь от него. Вот так. — Она набрала воздуху и проговорила одеревеневшим голосом: — Казни, Паша, казни!
Ему стало как-то не по себе, последняя фраза эта, сказани гортанным, не Аниным голосом, показалась фальшивой, чрезмерно страдальческой, не совпадавшей ни с ее прежней беззаботностью, ни с самим ее поступком — если не врет, конечно! — жестким и даже жестоким, какой не способна смягчить запоздалая патетика.
Может быть, вздрогнул сам Павел, а может быть, его отчуждение передалось Ане, но она выпрямилась, вырвала свою руку. Сказала, отвернувшись:
— Ну вот, теперь ты знаешь обо мне все.
— Ты что-то говорила об отце?
— Да. Он вернул Славика. Он, а не я.
Покой и благоденствие царствовали в застывшем ночном пространстве, а тут, на скамеечке между двумя кипарисами, такая буря гремела!
— Он военный, я говорила тебе, полковник, так вот когда мы с мамочкой вернулись домой, он расстегнул кобуру, достал пистолет и… знаешь что сделал? Приставил к собственному виску. И сказал мне: «Есть, — сказал, — такое понятие, как человеческая честь. Если ты забыла о ней, то я… Словом, где ребенок? Я сказала. Он потребовал, чтобы я написала новое заявление забрал мой паспорт. И ушёл. Мать не проронила ни звука. Через сутки Славик был дома. Отец усыновил его. Теперь мой собственный сын доводится мне братом».
Наконец она замолчала.
— Так не бывает, Аня! — сказал Павел. — Что-то ты наговариваешь на себя.
Она коротко засмеялась, будто всхлипнула.
— Вот видишь, — сказала Аня, — сразу стала тебе противной А еще десять минут назад…
— Десять минут назад ты перечисляла мои достоинства и предлагала жениться на тебе. Но ведь, Аня, нужно еще кое-что. — Любовь?
— По-твоему, не обязательно?
— Ты сильный человек, ты полюбишь, да и я ведь не уродина.
— А ты?
— А я буду ноги тебе целовать до самой смерти!
Павел искренне возмутился:
— Какой кошмар!
— Павлик! — сказала она сквозь слезы. — Разве ты не понял? Я о спасении прошу!
Павел решительно поднялся, протянул Ане руку.
— Идем, уже поздно! — сказал он жестко.
— Ты презираешь меня? — проговорила Аня.
— Не говори глупостей.
Она как будто умылась разом, сказала устало, но и спокойно:
— Вот видишь, Павлик, как дорого обходятся женщинам их прегрешения.
— Почему только женщинам? — возразил он. — Прегрешения обходятся дорого всем. И мужчинам, и женщинам, и их детям. Аня вздохнула и покорно пошла с ним рядом.
— Даже сейчас ты остаешься вожатым! — проговорила она укоризненно. И прибавила: — Порядочный из порядочных!
* * *Женя места себе не находил, с мукой и стыдом вспоминая, что было потом.
А потом он просто убежал — после Зинкиных поцелуев. Вырвался от нее и быстро пошел по берегу, а она крикнула:
— Подожди! Женя!
Негодяй! Какой негодяй он был в те мгновения, и он повторял себе: стой, негодяй, ты не имеешь права уходить сейчас, но что-то в нем такое включилось, какие-то непослушные ему моторы, и он ушел, вернее — убежал, а еще точней — отбежал. Да, отбежал и потом все-таки остановился, обернулся, но было поздно, и ничего ей не объяснишь больше — никогда, никогда! Зина бежала тоже, только в другую сторону. Они разбегались. Надо же, разбегались, поцеловавшись и поверив друг другу.
Почему? Что это значило? Как так вышло, что он пожалел Зинку и та поняла, каким-то необыкновенным чутьем почувствовала это и поверила Жене, а он — надо же, такой надежный, такой твердый, умеющий говорить с людьми человек! — вдруг так по-детски испугался, не нашел даже сил в себе, чтобы договорить с Зинкой до конца…
