Людмила Петрушевская - Настоящие сказки
Придворные же, искусные дипломаты, строго воспитанные дамы, вышколенные аристократы, все как один выросшие в монастырях и закрытых частных школах, — все они, к сожалению, ничем особенно блеснуть не могли.
Они, конечно, знали каждый с юности по два-три анекдота, но совершенно неприличных — чем еще могут развлекаться дети в закрытых учебных заведениях!
А неприличных анекдотов Король и сам знал сотни, и договорились, что вслух их произносить не будут, только назовут тему.
И пошло-поехало.
Один вызванный кричит:
— Я не к вам, я к вашему попугаю.
Король пожимает плечами:
— Было.
Второй вызванный говорит:
— Не мальчик, а кто?
Король улыбается:
— Помню, помню.
И настает очередь Первого.
А он молчит.
Королева тихо, склонившись к нему, спрашивает:
— Вы что? Вы забыли, что вы слуга? И, кстати, где сейчас ваши чудесные деточки? Я их так люблю! Они без охраны? О, это очень опасно! Они поехали смотреть рыбок в Океанариум? О, я им завидую.
Первый знал, что Королева готовит ему какой-то злобный фокус, но не удалось выяснить какой.
А вот теперь все стало ясно. О том, что дети поехали в Океанариум, не знал никто, кроме воспитательницы и шофера.
Мало того, это решение было принято за полчаса до праздника анекдотов и в кухне, при звуке льющейся воды, т. е. со всеми предосторожностями.
— О, — продолжала Королева, — сейчас на дорогах так опасно! То и дело ездят эти кошмарные тяжелые грузовики с капустой! Ну, так где ваш анекдот?
Растерянный Первый молчал. И все молчали.
Тишина повисла над лужайкой.
Замерли садовые рабочие с лопатами и носилками.
И тут в руке у Королевы блеснул радиотелефон.
Она медленно набирала какой-то номер, выразительно глядя на Первого.
Первый с бьющимся сердцем произнес:
— Ну, верба-хлест.
— Что это такое? — робко спросил Король.
— Что-то новенькое? — подхватила Королева. — Как-как? Как называется?
— Верба-хлест.
— И в чем там дело? — испуганно спросил Король.
Первый не знал, что отвечать.
Все ждали.
— Верба же хлест, — оглядываясь по сторонам, ища помощи, повторил Первый. — Знаете?
Никто не откликнулся. Все как окоченели.
Все чувствовали, что происходит что-то ужасное.
Малейший намек на Грот Венеры карался сорока годами каторги, как злостная клевета, а уж что говорить о знаменитой на всю страну поговорке государыни «Верба-хлест, бей до слез», за это награждали «деревянной вдовой», виселицей.
И тут Первый слишком поздно заметил, что охраны его рядом нет и что садовые рабочие торопливо снимают черные халаты, а под черными халатами у них белые.
Белые халаты окружили Первого.
— Ему плохо? — сказал Король.
— Переработал, — мягко ответила Королева.
— Перетрудился, — зашелестели придворные.
— Скорая медицинская помощь, — провозгласил один белый халат, а другие подхватили носилки, на свет появились простыня, шприц, Первому закатали рукав, и укол был сделан в течение секунды.
Тем дело и кончилось.
Вскоре он равнодушно лежал на носилках под простынкой, а его обезоруженная охрана уже была увезена на грузовике куда-то.
И карета «скорой помощи» тоже выехала из дворцового парка, а Королева тут же представила собравшимся нового Первого по имени Второй.
Второй оказался симпатичным молодым человеком, ничем не примечательным, он служил в должности четвертого помощника посла в Панголине и однажды сопровождал Королеву в поездке по этой дикой стране в течение десяти дней и ночей — и там, видимо, и зарекомендовал себя.
Второй быстро освоил свою новую должность, подсаживал Королеву в карету, сопровождал ее на вернисажи и концерты, носил Королю на подпись указы, составленные Королевой, в числе которых был и указ об отмене указа об отмене смертной казни.
Король, как и раньше, все подписывал, и никто не мешал ему пить и гулять, и он не мешал никому.
Только он почему-то больше не рассказывал анекдотов и с ужасом отстранялся от Королевы, когда она приветствовала его на праздниках и казнях.
Теперь казни производились регулярно по воскресеньям, шла прямая телетрансляция, разыгрывались пари — помилуют преступника или не помилуют, и, говорят, Королева, которая единственная знала об этом, загребала огромные выигрыши.
— Королева тоже хочет заработать, — говорили уважительно верноподданные.
Вручался также Суперприз — и выигравший мог своей властью помиловать одного из осужденных.
То есть спутать карты Королеве и дать выиграть кому-то безымянному.
Это было опасно, что вызывало жуткий азарт в целом государстве.
Все жили от воскресенья до воскресенья.
Народ наконец получил что хотел, не отлипая от телевизоров.
Королева со Вторым присутствовала и на других мероприятиях, среди которых особой пышностью выделялся выпускной вечер школы палачей, где каждому дипломнику была дана возможность отличиться тут же на прямом эфире в воскресенье, и юные палачи могли даже выбирать орудие труда — то ли виселицу, то ли гильотину, то ли плаху, а медалистам можно было показать себя в стрельбе по бегущей мишени.
Тюрьмы наконец опустели, преступников ловили как дичь, кривая правонарушений пошла круто вниз, и теперь даже за кражу куска хлеба или книги в библиотеке полагалось долго отпиливать руку или ногу или выкалывать глаза по жеребьевке, кому что выпадет, и этот волнующий момент тоже транслировался по телевидению.
Короче, был наведен порядок. Люди ликовали: наконец-то!
Но и порядочные граждане иногда оказывались героями воскресных телепередач — например, за наезд на пешехода полагалось повешение, и пешехода тоже казнили из чувства справедливости, если он оставался жив, а вот если нет — шоферу полагалась гильотина плюс предварительные пытки в подвале (ночная субботняя трансляция).
Мало того, всем инвалидам было предписано жить за городом в особых домах (для их же безопасности) — ибо, завидев однорукого или одноногого, а также слепого, кто угодно мог приволочь его на казнь, крича: «вор, вор» поскольку если у человека не хватает руки или еще чего-нибудь, вполне вероятно, что это бывший уже наказанный преступник, и на него можно было взвалить вину за кражу, никто и не проверял, даже платили премию и отдавали квартиру казненного тому, кто поймал.
Так что за инвалидами в случае нужды тоже охотились.
Народ заговорил о твердой руке.
А Королева раз в неделю посещала свой любимый Дом скорби, оставалась в отдаленном помещении недолго и в прекрасном расположении духа ехала сразу же на площадь Казней, чтобы явиться перед камерами телевидения в лучшем виде.
