Халед Хоссейни - Тысяча сияющих солнц
Как ей достучаться до мамы?
Но оказывается, мама еще что-то слышит.
— Ты хорошая дочь, — вздыхает она. — А вот из меня мать никудышная.
— Не говори так.
— Но это же правда. Прости меня, милая.
— Мама?
— М-м-м?
Лейла садится, не сводя глаз с матери. В волосах у Фарибы появились седые пряди, глаза потухли, щеки ввалились, она — всегда такая пухленькая — похудела до того, что кольцо соскальзывает с пальца.
— Я хочу тебя спросить о чем-то важном.
— Спрашивай.
— Ты ведь не... — начинает Лейла.
Об этом они говорили с Хасиной и так напугали друг друга, что выкинули на помойку все таблетки и спрятали под ковер у кушетки кухонные ножи и острые шампуры. Во дворе Хасина нашла веревку и засунула подальше. У Баби пропали все лезвия для бритья. Лейла рассказала ему о своих страхах, надеялась, отец успокоит ее. Но у Баби у самого глаза вдруг сделались какие-то пустые — вот и все, чего она добилась.
— Ты ведь не... Я так боюсь за тебя, мама.
— Я хотела наложить на себя руки, как только мы узнали, — шепчет мама. — Да и потом тоже, что скрывать. Только до этого не дойдет. Не волнуйся, Лейла. Я своими глазами увижу, как моя родина обретает свободу. А увижу я — увидят и мальчики. Моими глазами.
В сердце у Лейлы борются два чувства: радость, что мама не убьет себя, и огорчение, что не она удержала ее от страшного шага. Душа у мамы — вроде пустого песчаного пляжа, на котором Лейла оставила свои следы. Но волны горя смывают их.
Накатят — и смоют.
6
Таксист свернул на обочину, чтобы пропустить длинную колонну военных «уазиков» и бронетранспортеров. Тарик высунулся в окно и крикнул: «Пожалуйста!»
«Уазик» затрубил. Тарик засвистел в ответ и замахал рукой.
— Какие пушки! — воскликнул он. — Какие машины! Какая армия! И не жалко бросать такое войско против толпы крестьян с рогатками?
Военные проехали. Машина опять катила по шоссе.
— Долго еще? — спросила Лейла.
— Около часа. Если не остановят. И если не попадется еще колонна.
Дальний поход организовал Баби, участников трое: он сам, Лейла и Тарик. Хасина тоже просилась, да отец не отпустил. Баби — хотя денег у него было негусто — заказал такси на целый день, не сказав Лейле ни слова, куда едут. Бросил только: «Это расширит твой кругозор».
Они выехали в пять часов утра. Сначала за окном машины мелькали заснеженные горные вершины, их сменили пустыни, чтобы уступить место выжженным солнцем скалам; кучки глинобитных домиков с тростниковыми крышами чередовались с полями, засеянными пшеницей. На горизонте чернели шатры кочевников. Все чаще стали попадаться сгоревшие советские танки и скелеты подбитых вертолетов.
Вот он, Афганистан Ахмада и Ноора, подумала Лейла. Вот где шла настоящая война. Кабул оставался в стороне. Если бы не редкие перестрелки, не советские патрули и не военная техника на улицах, могло показаться, что никакой войны и нет.
Ближе к полудню, миновав два блокпоста, они въехали наконец в долину. Баби указал Лейле на далекие красные стены, от которых веяло древностью:
— Это Шахри-Зохак, Красный Город. Когда-то здесь была крепость. Ее построили девятьсот лет тому назад, чтобы защищать долину от захватчиков. В тринадцатом веке внук Чингисхана вторгся в эти места и был убит. Тогда крепость разрушил сам Чингисхан.
— Вот вам, мои юные друзья, история нашей страны: вторжение за вторжением, — подхватил таксист. — Александр Македонский. Сасаниды. Арабы. Монголы. Теперь Советы. Но мы вроде этих вот стен. Обветшавшие, полуразрушенные — а стоим. Ведь правда, бадар?
— Воистину так, — подтвердил Баби.
Через полчаса машина остановилась.
— Эй, вы, — позвал детей Баби. — Выходите и полюбуйтесь.
Дверь такси хлопнула — участники похода выбрались наружу.
— Вот они, — показал Баби. — Глядите. Тарик изумленно разинул рот. Лейла последовала его примеру.
Ничего столь величественного они в жизни не видели.
И вряд ли еще когда увидим, промелькнуло в голове у Лейлы.
Два колосса — два Будды — оказались куда больше, чем можно было судить по фотографиям. Гигантские скальные изваяния величественно взирали на мир с головокружительной высоты, как и две тысячи лет назад, когда у их подножия тянулись по Шелковому пути караваны. Словно сыр дырками, статуи были изъедены многочисленными пещерами.
— Перед ними я такой маленький, — пробормотал Тарик.
— Поднимемся наверх? — спросил Баби.
— А разве на статуи можно забраться? — не поверила Лейла.
Баби с улыбкой подал ей руку:
— Идем.
Восхождение по узкой, вырубленной в камне темной лестнице Тарику далось нелегко: одной рукой он опирался на Лейлу, другой — на Баби. Ходы пронизывали скалу во всех мыслимых направлениях, и в конце их был свет.
— Осторожнее ставьте ноги, — голос Баби громким эхом отразился от стен. — На ступеньках легко упасть.
Местами лестница нависала над пропастью.
— Не смотрите вниз, дети. Глядите прямо перед собой.
Когда-то Бамиан был средоточием буддизма, пока в девятом веке сюда не пришли арабы, исповедующие ислам, рассказывал Баби. Пробитые в песчанике пещеры служили жилищем для монахов и давали пристанище паломникам. Монахи расписали стены и потолки своих келий прекрасными фресками.
— Одно время здесь жило до пяти тысяч монахов.
Когда они добрались до вершины, Тарик задыхался от изнеможения. Баби тоже тяжело дышал. Но глаза у него горели.
— Мы у них на макушке. — Баби вытер лоб платком. — Здесь есть впадина, откуда можно выглянуть наружу.
Скалистый выступ нависал над долиной. В нем была выемка, с трудом вмещающая троих. Отсюда открывался чудесный вид.
— Вы только посмотрите! — воскликнула Лейла.
Баби молча улыбнулся.
Лоскутки полей, куда ни глянь. (Озимая пшеница, люцерна и картошка, поделился сведениями Баби.) Вдоль полей растут тополя, течет вода в арыках. Фигурки людей сверху такие крошечные! (На склонах растет рис и ячмень, продолжал Баби.) Осень, идет уборка урожая, зерно сушится на крышах саманных домиков. Вдоль главной улицы городка тоже тополя, в их тени расположились лавочки и чайханы. За городком, за полями и ручейками краснеют голые подножия гор, и над всем этим, над просторами Афганистана сияет заснеженный хребет Гиндукуша.
Небо над головой безукоризненно голубое, ни облачка.
— Как тихо, — прошептала Лейла. Маленькие лошади и овцы внизу перемещались в полнейшем безмолвии.
— Вот что сильнее всего врезалось мне в память, — кивнул Баби. — Тишина и спокойствие. Мне хотелось, чтобы вы тоже это испытали. И еще мне хотелось, чтобы вы воочию убедились, какое у вашей страны наследие, прикоснулись к ее богатому прошлому. Чему-то вас могу научить я. Что-то вы почерпнете из книг. Но есть и такое, что надо увидеть собственными глазами. И прочувствовать.
