Маша Царева - Девушки, согласные на все
Вообще-то, Филипп ждал, что Азия непременно позвонит ему сама. Отчего-то ему показалось, что она отнюдь не избалована мужским вниманием. Стала бы нормальная красивая девчонка прокалывать себе половые губы – это же, должно быть, невероятно больно! Нормальная красивая девчонка, как полагал Филипп, и без сережек всяких себе мужика какого захочет найдет.
Уходя, он из вежливости попросил у нее телефончик, по которому, как ему казалось, он никогда не позвонит. Но не мог же он уйти просто так – девушки ведь любят, чтобы их обнадежили. В свои двадцать с небольшим Филипп Меднов считал себя тонким знатоком женских душ.
Азия лениво бросила:
– Лучше оставь свой. Там, на столике в прихожей, есть карандаш. Можешь записать прямо на обоях, так надежнее.
Филипп усмехнулся: какова! Должно быть, боится, что он не станет ей звонить. Вероятно, ее не раз, что называется, кидали.
Он брезгливо зажал между двумя пальцами засаленный обгрызенный карандаш и неровным мелким почерком нацарапал на обоях в коридоре свой номер. Эти дешевые желтоватые обои были сплошь исписаны какой-то полезной для Азии информацией. Чего здесь только не было! Не обои, а вариант Большой советской энциклопедии. Адрес парикмахерской и цены на маникюр, разница во времени между Парижем и Лос-Анджелесом, слова какой-то французской песенки, кулинарный рецепт… Попадались и телефоны мужчин. «Марк, – прочитал Филипп, – Антон, Серый, Ренат…»
– Кто это? – поинтересовался он.
– Ревнуешь? – Азия показалась в дверном проеме – одеться она так и не успела.
Он скользнул взглядом по ее фигуре и подумал: «Из нее бы получилась замечательная натурщица для какого-нибудь импрессиониста. Такие странные пропорции. Тело длинное, вроде бы худая, как селедка, а талии нет. И эта грудь!»
– И зря, – зевнула она. – Конечно, я со всеми ними спала. И не жалею. Но это прошлое. А ты – будущее.
«Ага, жди!» – внутренне усмехнулся он.
– Ну так я пошел?
– Иди, – пожала она плечами. – Я тебе позвоню… Можно я не буду провожать тебя до самой двери? Справишься с замками, надеюсь? В прихожей сквозняк, продует еще.
– Не провожай, – он улыбнулся ей, как ему тогда казалось, в последний раз. И уже от порога вдруг обернулся и зачем-то спросил:
– Слушай, а зачем тебе знать разницу во времени между Парижем и Лос-Анджелесом?
Она посмотрела на него, как врач-психиатр на пациента, которому ничего, кроме лоботомии, не поможет.
– Ну ты даешь! – криво усмехнулась она. – Париж ведь столица мировой моды. Город богемы, мекка талантов.
– И что?
– А Лос-Анджелес – это Голливуд. – Слово «Голливуд» она произнесла со сладким придыханием. – Ты никто, пока тебя не признают в Голливуде.
– Не думай, что я такой темный. Вообще-то, я во ВГИКе учусь. И где расположен Голливуд, для меня не секрет. Только вот при чем тут ты?
Он спросил это без злого умысла, однако совершенно неожиданно Азия разволновалась. Ее щеки налились яблочным румянцем, узкие бесцветные губы задрожали.
– То есть… как это при чем? – Она уперлась сжатыми кулаками в бока. Казалось, ее совершенно не волнует ее нагота – Азия не стеснялась собственного далеко не идеального тела, словно была нудисткой со стажем. – Ты… ты издеваешься?!
– Да нет, – Филиппа и удивила, и испугала ее неожиданно агрессивная реакция на, казалось бы, столь безобидный вопрос. – Просто спросил. Честное слово.
– Ты. Ты. Что. Не знаешь. Что я. Собираюсь. Стать. Знаменитой. Актрисой?! – именно так, отрывисто, произнесла она. Словно точку ставила после каждого слова.
– Ты говорила, – Филипп досадливо покосился на дверь. Почему он сразу не ушел? Угораздило его вступить в диалог с кретинкой! – Ты говорила, Азия. Но я не думал, что все так серьезно. Что ты претендуешь на Голливуд.
– Я? – Она едва не задохнулась. – Я претендую? Нет, милый мой. Это Голливуд будет за мною бегать. А я еще подумаю, стоит ли мне в это ввязываться. То есть, разумеется, сделаю вид, что думаю. А потом соглашусь. Мне предложат миллионные контракты, дорогой мой. Я буду улыбаться с телеэкранов во всем мире. Над моими постерами будут дрочить озабоченные подростки…
В тот момент она была похожа на умалишенную. Ноздри раздулись, как у породистой лошади, блестящие глаза потемнели. Только тогда он заметил, что ее левый глаз смотрит немного в сторону. Кажется, в Средневековье этот милый недостаток называли ведьминым косоглазием. Совершенно неожиданно Азия, невзрачная тощая Азия с мелкими, какими-то мышиными, чертами лица, показалась ему почти красивой. И – сам от себя не ожидая – Филипп бросил сумку на пол и спросил:
– А можно я тебя сейчас сфотографирую?
Она успокоилась мгновенно – словно кто-то повернул рычажок, отвечающий за гнев, и нажал на кнопку с надписью «Кокетливое спокойствие».
– Ну давай.
Филипп ловко извлек из футляра «Зенит», навел на нее объектив. Азия привычно изогнула спину и как-то по-дурацки заулыбалась. Улыбка ей не шла – у нее были некрасивые острые маленькие зубки, словно у какого-то мелкого грызуна. Она старательно изображала фотомодель из журнала «Бурда» – совершенную и сексапильную. Видимо, какой-то олух в свое время показал ей, как надо позировать. Беда в том, что ни совершенной, ни сексапильной Азия не была.
– Стоп! – прикрикнул на нее Филипп, пораженный странным преображением, произошедшим у него на глазах. Только что он видел перед собою разгневанную красавицу, и вот, словно по мановению волшебной палочки, она превратилась в кокетливую простушку.
– Что такое? – захлопала ресницами Азия. А Филипп уже знал, что ему делать.
– Ты какая-то никакая, – безразлично сказал он.
– Что ты имеешь в виду? – напряглась она.
– Думаю, что ты не очень хорошо получишься на снимке. Знаешь, тебе стоит пользоваться косметикой. Без грима ты теряешься на пленке. Слишком обычное лицо. – Он говорил, особо не задумываясь. Он хлестал ее по щекам обидными фразами, бесстрастно наблюдая за выражением ее лица – сперва удивленного, затем хмурого, как осенний рассвет. И когда ему показалось, что еще мгновение – и она вопьется своими ноготками в его небритую физиономию, он наставил на нее объектив. Все произошло так быстро, что она не успела ничего понять – молния вспышки озарила ее искаженное яростью лицо, потом еще раз и еще. У Филиппа даже пальцы вспотели от волнения.
– Что ты делаешь, кретин?! – вскричала Азия.
– Фотографирую, – улыбнулся Филипп. – Вот теперь ты мне нравишься.
– Странный ты, – обиженно вздохнула она. – Ладно, иди. Я позвоню.
Она не позвонила. Ни на следующий день, ни через неделю, ни через две. Сначала Филипп даже не вспоминал про Азию с ее сумасшедшими глазами и непропорционально длинным худым телом. У него завязались отношения с какой-то очередной вгиковской блондиночкой, простой и сладкой, как болгарская ириска. Училась она, само собой, на актерском, куда поступила с четвертой попытки без всякого блата. Видимо, долгие годы штурма престижного вуза вызвали некие необратимые изменения в ее молодой и неокрепшей психике. Во всяком случае, разговаривать она могла только о занятиях и ролях. Даже в постели, когда, предвкушая близкую сладость, он зарывался носом в ее пахнущие медом мягкие волосы, она могла похлопать его по спине и сказать:
