Михаил Веллер - Бомж
— А что бы вы хотели сделать, если бы вдруг все смогли? — участливо поинтересовался Белинский.
И тут Мент нас потряс.
— Я за демократию и честные выборы, — сказал он.
— Так тебе, брат, здесь самое и место, — подытожил я.
А Белинский спросил:
— Но вы ведь понимаете, что это не лечится?
Свалка
Наступило время гадства. Хотел бы я знать, сколько оно подлится и чем кончится. Я сидел и думал, почему все хорошее обязательно сменяется гадством. И хорошие люди поворачиваются своей гадской стороной.
Я сидел на свалке и думал, почему я стал неудачником и как именно это произошло.
Наверное, все становятся неудачниками. Никто не получает в жизни то, что хочет. Но в разной, черт возьми, степени. По разным причинам. Как говорил когда-то друг мой Генделев, кому суп жидок, кому жид мелок.
А кругом кипела своя специфическая жизнь. Я давно думаю переселиться на свалку. Тут гарантировано и пропитание, и общество. Ноги сами и принесли. Но уж больно беспросветно впереди. Человек должен жить среди людей, даже если сам бомж.
Вон мусоровоз с натужным жужжанием опорожнил нутро, и двое тут же замахали своими проволочными крючками, растаскивая и исследуя кучу. У них пара минут, пока доползет бульдозер, разравнивающий по оврагу эти извергнутые ошметки цивилизации. Вернее, оврага уже не осталось, его очертания сглажены длинной пологой возвышенностью. Боже, сколько человеческого труда вбито и закатано в эту свалку, сколько надежд, нервов, а радости было сколько. Что же остается от нас на планете, кроме мусора, в конце концов?
Я сидел на опрокинутом ведре, его мятый эмалированный бок был чем-то прорублен, топором, вероятно, курил и думал: за этим ведром тоже ведь своя история. Как его купила женщина, семейная, молодая, хозяйство вести надо, воду носить, стирать, капусту квасить, ведро состарилось и стало помойным, и что это была за жизнь и как пил, наверно, муж, что в один прекрасный момент шарахнул топором по этому ведру. С возрастом, теряя здоровье и надежды, становишься иногда сентиментальным, как идиот.
Ни у кого не сбывается все, о чем мечтал. Разве что кусочек и ненадолго. Когда я был в своем замке король, и дело пошло накатом, и я тешил тщеславие благотворительностью и дружбой со звездами, — я, конечно, бабцов пропахал. Когда на тебе сьют от Ферре, и Патек Филипп тикает, и охрана открывает тебе дверцу мерина, а тебе двадцать четыре года и собой ничего — бабы притягиваются магнитом. А я, честно сознаюсь, всегда падал на тридцатилетних и замужних. У каждого свой тип. А эти самые готовые. Аж ждут.
Ирочка моя, кобылка секретарская, антилопа разнузданная, чудо интеллигентности в филологических очочках, говорила, что я их обольщаю в стиле Великого Гэтсби. Типа они млеют от роскоши и неограниченных мужских возможностей. Дала мне эту книгу. А я предпочитаю книги толщиной с рейс самолета. Предпочитал, в смысле. Эта оказалась как раз на раз. Хорошая книга. Если ты делаешь дело — тебя обязательно подставят. И все продадут. И будь рад, если не отстреляли. А уж отстреляли нашего брата в лихие девяностые — оркестры дудеть не успевали.
Да, так это я к тому, что все эти бабы были красивы. Естественно, зачем же некрасивых-то. И чувственны. И с головой нормально. То есть — на таких повышенный спрос. И по всему должны были удачно выйти замуж. Чтоб мужик был видным, зарабатывал, и вообще. Так что поразительно? Ни одна не счастлива. Или муж оказался ничтожеством, или жлоб и бьет, или бухает, или косит налево, или импотент; или так вечно занят, что обрыдло. Сколько ничтожеств и импотентов — это даже удивительно. Или — еще вариант: всем вроде хорош, а только с души от него воротит. И все повторяют (дуры все же): не родись красивой, родись счастливой.
И вот одна с голоду изводит себя онанизмом и лечится от невроза, другая трахается с любым подходящим, третья лелеет планы убийства мужа, а четвертая смирилась и тянет лямку. Так конечно со мной они кислорода вдыхали. Это я все к тому, что за кратким периодом счастья наступает у красивых баб период гадства. А если даже у них, чего же всем остальным ждать.
Сижу на нарах, как король на именинах. Мой трон — помойное ведро, парам-парам-парам. Пованивает, конечно, но это только первые час-два, потом-то принюхаешься, не чуешь…
Гребет издали ко мне Пугач, бороздит ботами по рыхлым слоям. Его тут слушают. Он Пугачев, потому что бороду не стрижет, мондавошек не боится. Черная такая бородища веником. Голова под шапкой-то лысая, а бородища цаганская, смоляная. Но он не любит, если цыганом называют, в рыло может без предупреждения. Редкая колотуха, даже Федю однажды снес.
— Чего, — говорит, — Пирамида, так в гости зашел, или к нам прибиться хочешь? — Еще он Пугачев, потому что властный во всем.
А что я скажу: что вообще-то имел мысль попробовать на зиму остаться, у них тут тепло и сытно, да вот понюхал эту добычливую и деловитую жизнь, и как-то расхотелось мне вливаться в коллектив…
— Возьми, — говорю, — Пугач, мелкий знак уважения от гостя. — И протягиваю ему швейцарский офицерский нож. Расшатан немного, одно лезвие сломано, но все же ничего. Без подарка не то отношение будет.
Он глянул небрежно и в карман своего полупальто спустил. У него такое очень старомодное полупальто, но хорошее, серое в елочку. Видно, у какой-то старушки от помершего мужа в нафталине лежало.
— Покушать хочешь?
— За хозяйским столом — не знаю, заслужил ли уважение.
Он такой подход любит. У него хибара — сбоку свалки под большим кленом. Фанера, жесть, брусья — все по уму скреплено. И места внутри много.
Пугач сделал знак своему денщику, Ваньке-Капкану. У Капкана пасть — две железные дуги, между зубами даже почти бороздок нет, стоматолог сделать поленился. Рот большой, а все остальное маленькое. Но шустрый.
Он поставил чайник на чугунную печурку, на стол открыл банку кильки и нарезал хлеб; кружки армейские, эмалированные. И бутылку водки. Может, там и не водка, но на вид — нормальная бутылка. Я даже сглотнул.
Пугач сел на железную кровать, а мне указал на стул:
— Я тебя уважаю, потому что ты круто стоял, с серьезным баблом за бугор свалить мог, а остался с народом. Вот поэтому я с тобой выпью.
Точно — настоящая водка! И стул нормальный, только качается — пол земляной.
— Да я не хотел напрашиваться, — говорю. — Так зашел, посмотреть просто, проведать.
— Я тебя уважаю, еще Пророка и Судью. Судью давно видел?
— Да говорят, он за станцией, за рембазой окопался. Но чтоб помер — не слыхал такого. Кочумает помаленьку. А видел… месяца полтора, наверно. Нормальный был.
