Наталья Апрелева - Пояс неверности. Роман втроем
Питерцы знают: в старых коммунальных квартирах непременно отыщется хотя бы одна моложавая соседка, готовая выманить из райских садов детства хоть всех сразу местных подростков. Это я так сказал, для красивого словца, мой ангел. Не припомню в своем детстве ничего, хотя бы отдаленно похожего на райский сад. Может, в нем жил ты?
Моложавую соседку звали Лидией. Это имя почему-то напоминало мне селедку. Лет до тринадцати я вообще ее не замечал, а потом замечать меня стала она.
«Двинься-ка, малыш», — говорила она в коридоре, пронося мимо свои тридцатипяти-с-лишним-летние прелести, затянутые в линялый халатик. И я, сумрачно усмехаясь, вписывался в стенку.
Позже игра усложнилась. Через приоткрытую дверь я мог видеть, если хотел, как она переодевается.
«Интересно?» — однажды спросила она. Я был честным мальчиком и ответил: «Да». «Хочешь помочь?» — спросила она. А я ответил: «Сами справитесь».
Мне было четырнадцать, и у нас начались летние каникулы. Счастливое время: никаких вступительных, никакой абитуры, никаких Е*ных Государственных. Это счастливое время я проводил в городе, дурея от безделья. Тополиный пух уже летал по двору, а соседи разом собрались и съехали на дешевые курорты.
Все, кроме Лидии.
Никого не было дома, когда ей вздумалось мыться в ванне (в громадной коммунальной ванной, совмещенной с санузлом). От жары она приоткрыла дверь. Проходя мимо, я слышал ровное гудение газовой колонки и призывный плеск воды.
Можно было вымыться пять раз, но она все не выходила.
В одних трусах я сидел на кухне. Там (сказать по секрету) можно было отлить в раковину.
Наконец дверь ванной приоткрылась шире, и я услышал свое имя.
«Малыш, — позвала она. — Принеси полотенце из моей комнаты. Такое белое, махровое».
По коридору я проследовал мимо. Через щель она обрызгала меня пенной водой и заливисто засмеялась:
«Давай скорей, что же ты».
Меня трясло. Даже ты не знаешь, мой ангел, отчего меня трясло. А Лидия не знала и не догадывалась.
Я протянул ей полотенце и был схвачен мокрой и мягкой рукой.
С криком отскочил.
«Вот дурачок, — не унялась она. — Ну, подожди. Стой там».
Я прислонился спиной к холодной стене.
Завернутая в полотенце, как мумия, она выбралась из ванны. Мокрые волосы казались темнее, чем были. Темная сила приближалась ко мне, а я не противился.
Она провела мокрыми пальцами по моему носу. По шее. По груди. По животу. «Ммм, — промурлыкала она. — Ты посмотри. Наш малыш растет не по годам».
Послушно я посмотрел. Повинуясь ее руке, мои жалкие трусы сползли вниз. Я смотрел, не отрываясь, вытянув руки по швам. Малыш, которого позже так удачно назвали кельвином кляйном, вытянулся тоже — неуверенно вперед и, наконец, неудержимо вверх.
Клянусь, я даже не смотрел на нее. Я боялся, что она станет целовать меня, но обошлось. Она оказалась умнее. Опустившись на колени, она окончательно избавила меня от трусов. Оторвала мои руки от бедер и положила себе на плечи — будто я сам ее обнял. А затем занялась моим кельвином.
Я рассматривал некрашеные корни ее волос, пока не догадался закрыть глаза. А когда догадался, кончил даже быстрее, чем обычно в одиночку, в ванной.
«Ничего себе, — оценила она, скрывая улыбку. — Да у тебя там…»
Она не договорила. Поднялась и сцепила руки на моей шее. По-хозяйски.
«М-мой малыш», — сказала она вдруг.
Без косметики она выглядела совсем старой. Но почему-то я решил ее обнять.
Мы стояли так, в темном коридоре, и старались не глядеть друг на друга.
«Глупый, глупый, — опомнилась она. — Пойдем в комнату. Тебе же холодно».
Запутавшись в трусах, я чуть не упал. И, однако, не без гордости прошел несколько шагов, отделяющих меня от настоящей мужской жизни. Потому что сразу за порогом она повалилась вместе со мной на широкую скрипучую кровать и снова расцеловала — липко и горячо. Не прошло и пяти минут, как кельвин снова был готов, как стойкий оловянный солдатик. А после этого она попросту меня изнасиловала. Уселась верхом и выгнулась, подхватив объемистые сиськи обеими руками, как будто взвешивала — которая тяжелее? — а потом принялась за дело всерьез.
На этот раз нам с кельвином пришлось туго. О том, чтобы кончить поскорей, не было и речи — я потел, ерзал под ней и старался сосредоточиться. Но, как назло, все мысленные объекты, бесперебойно вызывавшие оргазм в последние полтора года, выветрились из сознания. Слишком эфемерными они были, мой ангел. Совсем как ты.
Может, я вспомнил о тебе, может, о ком-то еще. А может, просто понял, чего требует ситуация на самом деле. Только я напряг мускулы, выгнулся и завалил эту Лидию на бок. И оказался сверху.
«Ох-х-х, — услышал я. — Ну наконец-то. Давай… глубже. Глубже. О-о-о».
Этот трубный глас сопровождал мое вступление во взрослый мир.
И хватит уже ржать, мой ангел. Я вообще не понимаю твоей иронии. Я вспомнил этот случай вовсе не для того, чтобы ты поставил еще одну галочку на скрижали моей судьбы, как психиатр — в истории болезни. Я вообще не вижу в своей истории ничего болезненного. Если хочешь знать, самый стойкий мой психоз — это как раз ты и есть, понял?
Если нас с тобой однажды загрузят в больницу, виноват будешь ты.
ж., 19 л.
Вчера утром Вере прокапали две капельницы какого-то фармацевтического дерьма, потом увели в процедурную и за что-то внутри прицепили медицинский зажим, в форме ножниц, просто какой-то пиздец. Извини, дорогой мой молескинчик, я обещала не писать на твоих шелковых страничках непристойностей, но других слов пока не подберу. Какое-то время она ходила с этой жуткой фиговиной между голых ног. Потом легла в кровать, потом ее увели в операционную, потом привезли обратно, уже было все.
Она сразу уснула, во сне бормотала какую-то шнягу типа: запомните, моя фамилия Пасечникова, хотя фамилия ее была Фролова. Я моталась по отделению, в коридоре ко мне пристала докторша, она вместо белого халата носит короткий розовый и самая главная тут. Докторша была дико ласковая со мной, предложила переселиться в одноместный бокс и дополнительное питание, я отказалась. Не хочу бросать бедную Веру, да и вообще, меня и так закормили.
Любимому даже не пытаюсь уже звонить, вообще — с того времени, как я заблевала Славку-водителя и попала сюда, неожиданно оказавшись в Барыниных любимицах, я почти перестала заморачиваться и греться по его поводу. Наверное, организм сам решил так распределить силы, чтобы я не подохла просто. Иначе не могу объяснить. Барыня, кстати, опять наезжала. В этот раз она будто бы вспомнила, что болящим нужны естественные витамины, привезла чертову тучу мандаринов, яблок, винограда, даже сливу и клубнику в дырчатых коробочках. Мне было жутко неловко, я что-то мямлила типа: «не надо мне ничего, я сыта и мандарины не перевариваю», она всполошилась и давай выпытывать про аллергию.
Типа, на что у меня аллергия еще, кроме цитрусовых. Ответила, что нет у меня никаких аллергий, просто ненавижу мандарины много лет. Она успокоилась и другим уже голосом спросила, откуда я родом, про родителей и прочее. Это несложный вопрос, я бодро порассказала про свой город, удачно вспомнила анекдот про «ракету Сызрань»: изобретена новая ракета стратегического назначения «Сызрань», при попадании в любой город превращает его в Сызрань. Она смеялась, потом сделалась серьезной и долго рассказывала, что мне надо беречь себя, отдыхать и все такое, я даже заслушалась. Называла деткой. Никто мне уже сорок тысяч лет ничего подобного не говорил.
Я и забыла, как это приятно.
На ней сегодня было не пальто, а короткая шуба из стриженой норки. Несколько раз звонил ее мобильник, удивительная для такой состоятельной дамы старомодная Нокиа. Барыня заметила, наверное, мое удивление и вполне мирно объяснила, что трубка — подарок ее лучшей подруги.
Подруги у меня всегда были, насчет лучших вот сомневаюсь. Звонила Ксюха, по уши в своем загипсованном Гансе, спрашивала взаймы какие-то тысячи рублей. Совсем офигела, я ей мягко напомнила, что это у нее бывший папочка живет на Рублево-Успенском шоссе, а у меня долг за квартиру и еще неизвестно сколько за лечение. Ксюха дико обиделась, назвала меня свиньей и захлюпала там, в телефоне. Сказала, что у Ганса кусок раздробленного бедра попал в артерию и добрался до легких, пришлось делать операцию и теперь нужны деньги, много денег. Так обратись к отцу, повторила я, это единственный реальный выход. Ксюха швырнула трубку, проорав напоследок, что я — говенная подруга. Ладно.
Наелась винограду, клубники, запила все классным зеленым чаем — тоже, разумеется, с Барыниного плеча. Прикольный чай, в маленьких круглых вязаночках, опускаешь такую вязаночку в кипяток — а она распускается настоящим цветком, красиво.
Ночью Вера разбудила меня, сильно плакала, трогала мое лицо мокрыми пальцами и спрашивала: что же я, убила его, убила, он кричал вроде бы, или мне послышалось? Мы вышли в коридор, чтобы не мешать соседкам по палате, и я тоже заплакала, мне было нечего сказать абсолютно, могла только повторять: ты не виновата, ты не виновата. Пожилая толстая медсестра наорала на нас и замахнулась тряпкой, чего вы здесь проказите, кричала сама криком из другого конца отделения.
