Владимир Домашевич - Финская баня
Неожиданный стук в дверь заставил его вздрогнуть. Сказал хрипло «входите» — и на пороге стояла Вера Адамовна. Не проходя дальше, она спросила у него по–белорусски:
— Скажыце, Васіль, дзе вам лепш абедаць? Тут ці ў сталовай?
— Калі можна, я хацеў бы тут. Не люблю кампаніяў, — добавил еще.
— Хорошо, вам принесут, — сказала она, и уже хотела идти, но задержалась и спросила: — Как ваша работа, идет?
— Идет, но медленно, — честно признался Колотай. — Особенно вторая половина.
— Война? — переспросила Вера Адамовна. — Вам довелось понюхать пороха?
— Довелось… Около двух месяцев.
— Погибнуть можно и за один день, а вы пробыли там почти два месяца. Вы просто счастливый человек, молитесь Богу!
— А я и молюсь, — серьезно ответил Колотай, — и благодарю…
Интересно, что она, комсомолка или уже партийная, заговорила про Бога.
И он не постеснялся ей признаться, что молится и благодарит. Может, не стоило этого делать, чтобы не испортить биографию? Но чего тут уже бояться? Плен ее испортил окончательно…
Она ничего не ответила, только бросила от порога:
— Сейчас принесут обед, — и исчезла за дверью, на коридоре слышался стук ее сапожек.
Колотай посмотрел на свои-Хапайнена часы: скоро два. Он сел за стол, перечитал написанное, кое–что исправил, но дальше не сдвинулось — нужна была передышка.
Не прошло и десяти минут, как в дверь опять постучали, вроде даже чем–то твердым. Он сам открыл — перед ним стояла молодая темноволосая женщина в белом фартучке и наколке. Она поздоровалась, прошла в комнату и поставила ему на столик со своего подноса все, что принесла, даже не забыла прибор с солонкой, горчицей и перцем. Само собой, не забыла о ноже с вилкой из нержавейки, а не из алюминия, как в их казарме, — отметил про себя Колотай. Тарелки — глубокая с борщом и мелкая с двумя котлетами, — тоже были фарфоровые, а не алюминиевые: не та категория обслуживания.
Колотай поблагодарил, официантка ушла, внимательно посмотрев на него, будто искала повод поговорить. Запах свежей еды защекотал у него в носу, пробудил аппетит, который спал где–то далеко. О еде Колотай в последнее время не думал, хватало забот поважней, к тому же он в эти дни путешествия не голодал, была еда, хоть и сухая: хозяйка дала им в дорогу на много дней вперед. А напитки или газировку они покупали в буфете. Сегодня он ест то, что едят нормальные люди каждый день, живя в нормальных условиях. Это справедливо, так оно и должно быть. А вот таким, как он, которые топчутся в финских снегах, приносят — хорошо, если приносят — горячую кашу в термосах, может еще какую–то рыбу или кусок мяса. Редко — три раза в день, а то два или один. А когда ребята сидят в окружении, что они там едят? Сырую или жареную на костре конину, если она еще не закончилась. А сколько наших парней попали в окружение и не имеют сил выбраться оттуда, потому что все патроны закончились, а они не могут ступить и пяти шагов в непролазную чащу, чтобы их не встретили прицельным огнем. Хорошо, если перед тобой будет голый ольшаник, заболоченная и слабо замерзшая под снегом земля, иначе ноги твои сразу увязнут, и если ты в валенках, то можешь остаться босиком, а если в ботинках или обмотках — ты еще герой, вынесешь ноги на сухое…
Ну–ну, Колотай, ты еще герой, ты уцелел, тебе еще повезло. Ему вспомнился уже забытый сон о том, как они с Юханом искали выход через густой завал, как тяжело его было найти, но они все же как–то выбрались на ровную дорогу. Тогда Колотай даже не задумался, что могли означать эти их поиски выхода, сны он не умел разгадывать, а тут оказалось, что сон сбылся: они перешли границу, выбрались на дорогу. Только дорога эта у каждого своя, и куда она каждого из них выведет, еще не ясно.
Обед был вкусный, он проглотил его разом, запил клюквенным компотом и почувствовал даже, что приобрел какую–то новую силу, которой раньше не было. Хотя, что это за еда для молодого солдата? Солдат может съесть три таких порции и не скажет, что объелся. И он в первые дни службы после усиленной муштры съедал свой обед как не в себя, а есть хотелось весь день, пока не ложился спать. Видел даже голодные сны. И такое происходило не только с ним, так было с большинством: большой расход энергии требовал восстановления.
Как по звонку, постучала официантка и собрала посуду, спросила, вкусно ли было, и осталась рада, что он похвалил обед.
— И ужин будет вкусный, вот увидите, — пообещала она с улыбкой. — У нас очень хороший шеф–повар, все его хвалят.
Стоило бы похвалить и ее, но Колотай об этом не подумал и раскаялся уже тогда, когда она вышла. С женщинами он не умел быстро сходиться, чувствовал себя каким–то скованным, стыдливым, и завидовал тем парням, которые быстро и ловко попадали в женские объятия. Такого таланта у него не было, и не раз жалел об этом, хотя и лицом, и фигурой никому не уступал, это он знал. Просто, возможно, не так легко у него был подвешен язык, что очень важно в отношениях с женщинами. Один его друг, который очень энергично умел разбивать девичьи сердца, рассказал ему по секрету, что главный козырь его успеха — это не стесняться говорить комплименты женщинам, хвалить их, возносить до небес: против такого приема не устоит ни одна женщина.
Но еще никогда Колотай таким дешевым приемом не пользовался, потому что считал его нечестным, мошенническим. Неужели женщины хотят, чтобы их обманывали всякие проходимцы? Наверняка, нет.
«Вот эта кровать будет моей», — сказал себе в мыслях Колотай, содрал с нее белое тяжелое покрывало, ровно сложил и повесил на спинку стула, а потом прилег на кровать, с удовольствием вытянувшись, и подложил руки под голову: хорошо поваляться после сытного обеда. Немного успокоился и сразу в мыслях поплыл далеко–далеко, туда, где остался его родной дом, любимая семья, в которой он рос и набирался ума и сил, откуда пошел учиться в столицу и откуда извилистыми дорогами попал сюда, в чужой дом и чужую кровать, которая даже пахла совсем не так, как пахнет свое, родное.
Мысли его прервал стук в дверь — сегодня, кажется, уже третий раз. Это опять была Вера Адамовна. Увидев его на кровати — он сразу подхватился и сел, — она попросила прощения и сказала, что ему нужно сфотографироваться для документов, и она отведет его в фотолабораторию. Она посмотрела на столик, где была разбросана бумага, а на початом листе лежала ручка, но ничего не сказала и повела его за собой. Теперь она была какая–то другая, чем в первый раз: более собранная, сосредоточенная в себе, не склонная к контактам, будто перед этим имела неприятный разговор, а с кем — скорее всего, с начальством.
Наконец они остановились перед дверью с номером 19, и Вера Адамовна нажала на кнопку звонка на косяке двери. Через минуту дверь открыл невысокий мужчина лет сорока в белом халате поверх костюма и сказал только одно слово: «проходите», а не «заходите». Они вошли, мужчина в халате, видимо, знал о визите, пригласил Колотая сесть на стул, поставил сбоку белый экран, включил свет, который аж слепил, потом стал наводить камеру, установленную на треноге, посмотрел, прицелился, слегка повернул Колотаю голову, приподнял подбородок, сказал смотреть в объектив. «Внимание!» — предупредил и щелкнул спуском. «Еще раз, — добавил, — на всякий случай. — И повторил: — Внимание!»
На этом все и закончилось. Видно было сразу, что фотограф — специалист высокого класса. Ведь кто послал бы за границу лишь бы кого? Колотай встал, поблагодарил, и они вдвоем пошли обратно. Неужели бесплатно?
— Карточки будут завтра, а может, и сегодня, — сказала Вера Адамовна. — Забирать буду я. Но вам покажу, не бойтесь. Вам еще нужно будет заполнить анкету, я потом покажу. Чтобы вас отсюда выпустили, нужно собрать много бумажек, ой, много, хоть вы и герой.
— А сюда меня пустили без всяких бумажек, — сказал Колотай. — Нет, одна была, на имя Хапайнена, что я у него в работниках, и он меня должен охранять. А больше ничего.
— Просто вам повезло, — сказала Вера Адамовна. — Второй раз такого может не быть.
— Да уж, раз я в ваши руки попал, — пошутил — может, и неудачно — Колотай. Может, обидел Веру Адамовну?
— Если бы только в мои, то все было бы просто, — не обиделась она. — А тут еще вон сколько рук вы должны пройти… Вы не представляете…
Они остановились у его — его! — двери, и он не знал, приглашать ли ее в комнату. Чувствовал, что она не откажется. Но ошибся, она сказала, что занята и обещала зайти в конце дня, когда будут готовы фотографии. А может, еще и не будут…
Колотай вошел в комнату, поправил постель, на которой недавно лежал, но покрывалом не застилал, и больше ложиться не стал: душа была не на месте. Слова Веры Адамовны о том, что ему придется пройти еще через многие руки, неприятно откликнулись в его сознании.
Он присел к столику, но писать не хотелось — это было для него то же самое, что ковыряться пальцами в болящей незажившей ране. Именно его недавнее прошлое — та самая рана, которая еще не затянулась пленкой, еще кровоточит. Еще болит и обжигает огнем, хоть сам он даже не ранен. Да, ему повезло, но он осужден на муки, пока будет жить. То, что пережил он там, возле Кривого Озера, как погибала их бригада под прицельным финским огнем, не даст ему покоя никогда. Почему–то захотелось плакать, чего с ним давно не было. Он плакал редко, разве только от злости, а не от боли, от неудачи или разочарования, но так, чтобы никто не видел: ни свои, ни чужие.
