Мартин Эмис - Записки о Рейчел
Мы прибыли первыми.
Обнаружилось, что у матери приступ бешенства. Она пребывала в таком неистовстве, что, не успев поздороваться, мы с Рейчел немедленно спросили, не можем ли мы хоть чем-нибудь ей помочь — пока еще есть время, пока есть надежда. Оказалось, все, что может сделать Рейчел, так это помочь домработнице (весьма симпатичной) почистить картошку. Все, что требовалось от меня, это съездить в Оксфорд и забрать Валентина.
— Но я не умею водить, — сказал я.
— Ты ведь брал уроки.
— Знаю. (В мобильной семье Хайвэев уроки вождения были традиционным подарком к семнадцатилетию.)
— И у тебя был экзамен.
— Знаю. Но я его завалил.
— Но ты снова сдавал.
— Знаю. И снова завалил.
— Ну, теперь уже поздно. Куда я задевала ключи?
Я залез в «мини» своей матери, и, выезжая, чуть было не посадил несчастную старушку на капот.
Проехав по фальшивому платному мосту — плата составляла умопомрачительную сумму в три с половиной пенса, — я разогнался по прямой до шестидесяти километров в час. На подобных скоростях, чтобы машина не развалилась от вибрации, было целесообразно надевать на рычаг коробки передач туфлю с высоким каблуком, которая специально хранилась для этой цели в дверном кармане. Сделав это, я заметил в двухстах метрах передо мной тощую фигуру, которая неподвижно стояла на правой полосе дороги. Дабы вывести ее из задумчивости, я посигналил. В ту же секунду фигура рванула через дорогу, будто спасаясь от смертельной опасности, теряя по пути шапку, покупки и единственный коричневый шлепанец, прыгая к противоположной обочине, как лягушка, подгоняемая электрическими разрядами. Я сбросил передачу, замедлил ход и плавно остановился возле нее.
— Ничего бы не случилось, — сказал я, возвращая ее принадлежности, — вы могли бы просто вернуться на тротуар. Вы в порядке?
Она смотрела перед собой невидящим взглядом и думала: чтоб я сдохла, если еще хоть раз выйду на улицу.
Я запарковался перед школой Валентина, одной из лучших оксфордских начальных школ, которая, несмотря на это, сильно смахивала на отель из набора для игры в монополию, но только крупнее, грязнее и с настоящими окнами. Валентин (а точнее, его дурацкое имя) уже был в списках одной второразрядной общественной школы, когда мой отец решил его туда не отдавать. Я пытался сформулировать вредительскую сущность подобной политики, шагая по аллее, отделяющей школу от площадки для игр, где Валентин, предположительно, играл в футбол. Я с теплотой в сердце предвкушал, как оторву его от любимой игры. Мой шаг замедлился.
Прошла ли уже моя одержимая ненависть к Валентину? Более или менее. Те времена позади. А сколь невыносимо было смотреть, как он вваливается в дом с толпой своих друзей; выбирать ему по просьбе родителей игрушки в каталоге; видеть, как мать наряжает его взрослым (метр с кепкой) пижоном (мы с ним перешли на длинные брюки одновременно: мне было тринадцать, ему — четыре); смотреть, как он, не держась за руль, катит по улице на своем спортивном велосипеде, напевая «Hey Jude». И я не оставался в долгу: ломал его велосипед, сдабривал его витаминный напиток свежей мочой, плевал ему в тарелку и даже обдумывал трюк с использованием творожной массы, но все-таки решил, что самовыражение не должно заходить так далеко. (Как правило, я и сам не одобряю подобного поведения, но здесь — как бы получше выразиться? — дело касалось семьи.)
В правом углу игровой площадки, в двадцати метрах от меня, четверо мальчиков, и мой брат в их числе, стояли полукругом напротив пятого. Пятым был Жирняга. Он ежился от страха. Я занял наблюдательную позицию за стойкой футбольных ворот.
На Жирняге был вязаный свитер, сандалии, надетые поверх носков, и короткие штаны с заплатками (остальные были в длинных брюках). Явно не салонная стрижка нависала над лицом, которое давно уже свыклось — скорее даже, почти примирилось — со страхом.
Оглядев своих друзей и убедившись в их безусловном одобрении и поддержке, один из мальчиков шагнул вперед и отвесил Жирняге оплеуху. Трое других присоединились. Я подождал еще, слабо надеясь, что Валентин вытворит что-нибудь особенно гнусное, а затем громким криком оповестил их о своем присутствии.
Я подошел.
— Убирайся, — сказал я Жирняге, рассчитывая, что мое вмешательство будет воспринято так, будто я усмиряю чересчур расшалившихся детей, а вовсе не спасаю кого-то от взбучки. Жирняга подхватил свой ранец и шапку и засеменил прочь, а дойдя до ворот, припустил бегом.
— Убирайтесь, — сказал я трем другим. Поколебавшись, они тоже пошли. Немного запоздало я проорал им вдогонку:
— Мой брат не желает водиться с придурками вроде вас! — в надежде, что в понедельник они еще ему за это накостыляют.
— Привет, Валентин. Как прошел день? Понравилось играть в футбол?
Он совершенно не был смущен: стоял, уперев руки в боки, и жевал жвачку.
— Чего вы к нему привязались? Что он вам сделал?
— Я почти его не бил, — сказал мой брат. — Другие били больше.
— Но что он такого сделал? За что они его били?
— Его все бьют.
Я смотрел на него и не знал, что сказать. Тогда я схватил его за плечо и стукнул кулаком в лоб. Но без особой убежденности.
Мы с Рейчел неподвижно лежали на моей кровати. Близилось время ужина. (Те, кому еще нет двадцати, не обязаны соблюдать условности: не считая участия в общих трапезах, они могут уходить и приходить, когда им вздумается.) Моя комната, одна из трех длинных чердачных комнат с низкими потолками, была в порядке, особенно если учесть, что у меня не было возможности ее подготовить к приходу Рейчел. Стены отражали мои мимолетные увлечения разных лет: плакаты Джимми Хендрикса, Одена и Ишервуда, Распутина, репродукции Лотрека и Сезанна. Книжный шкаф повествовал о моей юности: «Так держать, Дживз», «Черная беда», «Суть дела», «Поздние люди», «Влюбленные женщины», «Горменгаст», «Колыбель для кошки», «Посторонний». Комплект шахмат, рисунок младшей сестры, открытки на каминной доске. Все было напоказ — чего уж тут добавить? Между тем одно жизненно важное изменение было внесено перед нашим приездом. В то утро, еще до школы, еще прежде чем побежать откупаться от безногих музыкантов, я сделал панический телефонный звонок. Я позвал Себастьяна и, посулив ему десяток сигарет, упросил пойти и поменять эту хренову лампочку в моей долбаной комнате. Там была такая розоватая лампочка в светильнике у кровати, специально для того, чтобы каждая деревенская девушка, которую мне удавалось приманить, моментально врубалась, насколько я сексуален. Себ, как и было поручено, вкрутил обычную лампочку. И правильно — не стоит пугать бедную городскую девушку своей эксцентричностью.
Когда я привез Валентина, большая часть гостей была уже в сборе. Я присоединился к Рейчел и домработнице на кухне, а затем был призван в качестве грубой силы таскать стулья и двигать обеденный стол. Я показал Рейчел ее комнату на втором этаже, а затем мы поднялись ко мне на третий. После недолгого и ленивого взаимного ощупывания я завел вялый разговор. Начинало темнеть. Мы говорили о наших отцах, сойдясь в том, что мужчинам живется проще, чем женщинам.
— Женщинам приходится иметь дело с детьми, месячными и прочим, на них вся ответственность. — Я вздохнул. — Если девушка спит со всеми подряд — она шлюха, если парень, то он — крутой. И общество, и природа, похоже, сговорились против…
— Ты так думаешь? Не, я не согласна, — пробормотала Рейчел мне в подмышку. — Ты, наверное, скажешь, что это сплошная… морока, но рожать детей — это единственное, чего не могут мужчины, а женщины — могут. И они должны этим гордиться. Это уравнивает счет.
Я хотел было заклеймить эту точку зрения как догму, навязанную сексистами, и все такое, но вместо этого сказал:
— Я вовсе не думаю, что это одна морока. Но что это значит: уравнивает счет?
— Смотри. Давай по-честному — к тридцати пяти женщина, как правило, выглядит просто ужасно. Жухлое лицо. Про фигуру забыто, волосы поблекшие и сухие. Мужчинам же время даже идет на пользу. По крайней мере, — она зевнула и крепче прижалась ко мне, — их лица не жухнут, как у женщин. Так что хорошо, что женщины могут заниматься семьей. Как твоя мама.
На Рейчел было короткое красное платье — без колготок. Я положил руку ей на ляжку, туда, где начиналась задница, на кромку ее шелковых трусиков.
— Может быть, — сказал я, чуть-чуть отодвигаясь, чтобы дать место эрекции. — В смысле, чтобы им было чем заняться? Но тогда моя мать в полном дерьме. Что ей останется, когда вырастет Валентин?
— Мм. Пожалуй.
— В любом случае, я рад, что ты приехала.
Она что-то сонно промычала в ответ.
Я извинился и отправился вниз, чтобы отхаркаться и помочиться. Спускаясь, я по непонятной причине чувствовал себя как-то нервно и словно бы уязвленно.
