Александр Хургин - Целующиеся с куклой
— Если б я знала, что дед у тебя самоубийца, в жизни замуж бы за тебя не пошла.
— Ты это серьёзно? — Бориска у неё тогда спросил.
А она ответила:
— Конечно, серьёзно. Я же не враг своим будущим детям.
И понесла какую-то дикую чушь про карму, про седьмое колено, про «сын за отца отвечает» и Бог знает про что ещё.
«Ну, надо же, — думал Бориска, слушая всю эту галиматью, — такая легкомысленная хохотушка, музыкантша, и такой в башке чуть ли не фрейдизм. Вот это сюрприз, так сюрприз».
Музыканты, они в те времена тоже богемно себя вели, и нравы проповедовали свободные. С другими студентами не сравнить. Тем более со студентами технических вузов, таких как сварочный институт имени Платона и тому подобных. А тут нате вам, чудеса в решете нежданные и негаданные.
Впоследствии, надо сказать, когда близнецы у них родились и стали расти и благополучно развиваться, всё это как-то отошло на задний план и забылось. Раисе самой, наверно, было неловко за свои слова и взгляды пещерные. Тем более дети у них простудой, и то редко болели. А то, что она связки себе повредила, крича при родах от боли, совсем никак сюда не привязывалось. Она-то уж точно к Элише никакого родственного отношения не имела.
Но когда будущий Шизофреник нагадил посреди класса, и ему поставили диагноз, Раиса тут же всё вспомнила, сказав:
— Ну?!
— Что ну? — сказал Бориска.
— Ничего, — сказала Раиса.
А там и Горбун стал горбуном.
— Только не вспоминай моего деда, — говорил Бориска Раисе. — Я не могу слышать всей этой бредятины.
И Раиса не вспоминала. По крайне мере, при посторонних вслух. Что уж она там думала и вспоминала про себя, это её личные внутренние переживания, этого никто не знает, но внешне — не вспоминала.
Так до сего времени и шло, подспудно. А после аварии, значит, опять она вслух об этом заговорила настойчиво. Из-за возникновения реальной угрозы жизни для её сына. И ей непременно нужно было иметь объяснение — почему всё это с ним случилось, по какой причине произошло.
Ведь что получалось? Что она боролась за него, боролась, исправляла наперекор природе данное ему тело, а в результате от её усилий и благих намерений стало только хуже. И хуже всех Горбуну стало. Во благо которого вся борьба и велась.
Может, не уговори она его на операцию, думала теперь Раиса, он бы совсем другой жизнью жил, более замкнутой. А значит, мог бы приехать за ней вовремя, как договаривались, а не на два часа позже. И тогда не оказались бы они в тот самый момент в том самом месте автобана. И тогда, возможно, горб — не слишком, кстати, и большой — был бы окончательным и достаточным ему на всю жизнь наказанием.
При всех этих рассуждениях Раиса была чуть ли не уверена, что в другое время в другом месте произошло бы то же самое. Или нечто очень похожее. Ну, бзик в ней такой укоренился. В ранней ещё юности дал ей кто-то про карму и про всякое такое книжек почитать. Тогда подобная литература под строгим запретом находилась и в подполье, а запретный плод, известно, какой вкус имеет. Вот её на всю жизнь и впечатлило. Впечатления юности иной раз сильнее бывают, чем даже впечатления детства.
И по логике Раисы выходило, что никому не дано жить более или менее по-людски, без болячек, бед и всяких потрясений. Потому что у любого — если до седьмого колена в карме и прочем покопаться — обязательно вылезет какая-нибудь гадость. И уж один предок — это как минимум — душегубом, скотом несусветным или тем же самоубийцей окажется. А раз так, кто-нибудь из потомства будет вынужден за него расплачиваться и крест через всю свою жизнь по долинам и по взгорьям тащить. И значит, все, все абсолютно, обречены на хрен знает какое существование, как ни дёргайся, как ни вылезай из шкуры, пытаясь его, существование, то есть своё наладить и обустроить. И главное дело, причина собачьей жизни остаётся недоступной, скрытой за семью печатями во времени так, что не докопаешься.
Ну кто знает, кем был и что делал Борискин прапрапраитакдалеедедушка? И как это можно узнать? Про деда своего Элишу — тихого человека — Бориска довольно много знает, и помнит его хорошо. Потому что совсем взрослым был, когда деда не стало. И он помнит его рассказы о той же войне, допустим. На которой был дед опять-таки парикмахером, о чём искренне сожалел. Другие воевали, демонстрируя чудеса мужества и героизма, а он работал бритвой, ножницами и машинкой. Сначала на призывном пункте стриг всех мобилизованных наголо, а потом при штабе полка и дивизии. Там уже имел он дело с гораздо более высокопоставленными головами и причёсками.
И ведь мобилизовали его как всех, а не как парикмахера, а в ходе событий само всё произошло, по стечению обстоятельств. Военком на призывном пункте перед строем выкрикнул — кто мол, умеет с машинкой обращаться — шаг вперёд. Шагнуло человек десять, а военком к каждому подошёл, в глаза каждому заглянул и выбрал двоих — Элишу и ещё одного. И они стригли вдвоём всех мобилизованных подряд часами. А потом тот же самый военком спросил, умеет ли Элиша стричь под польку, полубокс и всё такое. Элиша, конечно, сказал, что всё это он как мастер мужского зала умеет — что ещё мог он сказать, кроме правды? И военком куда-то позвонил, после чего заполнил какие-то бумаги, и Элишу отвезли в штаб. И привели прямо к комполка. Которого Элиша тоже постриг и побрил с горячим компрессом в финале.
— Остаёшься, — сказал комполка после компресса, — при штабе. Понятно?
— Понятно, — сказал Элиша.
— Не «понятно», — сказал комполка, — а «так точно, товарищ командир полка». Понятно?
— Понятно, — сказал Элиша. И остался.
И практически всю войну стриг, брил и тому подобное военачальников всё более высокого ранга. Поскольку в ходе кровопролитных боёв их всё повышали и повышали в званиях и должностях.
О двух из четырёх прадедах тоже знал что-то такое Бориска. Элиша когда-то ему рассказывал. Знал, что оба они были шорниками, оба безбожно комиссарили в революцию, оба воевали в Гражданскую и грабили своих и чужих без разбору и без пощады. В тридцатых годах их обоих не тронули, и жили они хорошо. А в Отечественную оба не захотели эвакуироваться. Дети и внуки их, кто не на фронте, эвакуировались разными путями, а они с жёнами остались. И отец Элиши просидел всю оккупацию под немцами. Только в деревню какую-то уехал. С глаз их долой и подальше. И не погиб в каком-нибудь овраге, за что потом наши органы с него спросили. Но не строго, а так, спустя рукава, сделав ему скидку то ли на возраст, то ли на что-то ещё. И он умер своей смертью, пережив самого товарища Сталина на пять лет, и тоже в марте.
А второй прадед и жена его, мать, значит, Борискиной бабушки, общей участи не избежали. Погибли во время массовых расстрелов в балке городского ботсада.
И почему Раиса считает, что вина Элиши в жизни больше, чем вина, допустим, его отца? Почему Горбун и Шизофреник за прадеда счёт оплачивают, а не за прапрадеда?
«И почему они, а не, допустим, я? — думал Бориска. — Нет, неясно. Но, с другой стороны, может, и я свою долю по мелочи плачу. И если б дед Элиша руки на себя не наложил от страху, я тоже как-нибудь по-иному бы жил, а не так, как сейчас. А что плачу я меньше, чем дети мои, так это уже бухгалтерия. Может, и небесной канцелярии, но всё равно бухгалтерия».
Потянуло, значит, Бориску на эту тему размышлять. Вместо того чтоб отвергнуть с порога само об этом предположение. Как отвергал он его всегда. А поймав себя на том, что размышляет, расстроился. Потому что не о чем тут было размышлять, потому что всё просто и понятно, как день и ночь: кто-то придумал для человеческой биомассы всю эту теорию, чтоб люди жили хоть с какой-то оглядкой и не свинячили сверх всякой меры. Тот, кто это придумывал, считал, видно, что никто не желает своим детям и внукам зла. И будет ради них вести себя в жизни пристойно. Но не учёл он того, что полным-полно народу, которому и дети, и внуки до лампочки, и уж тем более до лампочки дальние гипотетические потомки. Ну кто станет отказывать себе из-за них (которые неизвестно ещё, родятся ли), в удовольствии быть сволочью? Да никто не станет. В крайнем случае, перекрестится, скажет «Бог простит» и будет ею, несмотря ни на что.
31
Разумеется, побега Бориске органы не простили. Органы — не Господь Бог, чтобы прощать. Органы, они никому ничего не прощают, поскольку не для того поставлены. И не забывают тоже ничего, так как всё записывают.
Приехали от нечего делать на двух автомашинах с мигалками и начали по двери кулаками в четыре руки стучать. Именно стучать, а не звонить. Чтоб заранее запугать жильцов своим внезапным присутствием.
Зара открыла им дверь, они влетели так, как будто выломали её своими телами — чуть не упали:
— Где, — говорят, — хозяин квартиры? — и наступают, бля, наступают.
