Данни Ваттин - Сокровище господина Исаковица
— Они тебя ждут, – сообщила она. – Поезжай с божьей помощью, а если ничего не выйдет, возвращайся обратно в понедельник. Мы тебя примем.
Бабушка поспешила в квартиру, чтобы забрать вещи. Она по–прежнему не знала, что ей делать. Поэтому, придя домой, она позвонила доктору Михаэли и рассказала, что обдумывает, не остаться ли ей, чтобы выйти замуж.
Тот ответил кратко: "Du bist wohl verrückt? Ты сошла с ума?"
Затем она позвонила дедушке Эрнсту и сообщила ему то же самое.
Он тоже ответил кратко: "Мое мнение тебе известно".
Бабушка быстро приняла решение. Она снова позвонила доктору Михаэли и сказала, что если он может за такой короткий срок найти на ее место кого‑нибудь другого, то она останется. Если нет, она полетит.
Вот так и получилось, что бабушка Хельга осталась в Швеции и вышла замуж за дедушку. А вскоре закончилась война, и они праздновали наступление мира дома у Рут и Хайнца, которые к тому времени переехали в квартиру на площади Броммаплан (с водопроводом и канализацией!). Там был устроен большой пир, с участием всех друзей и знакомых. В самый разгар празднования и всеобщего веселья Рут пошла и разбудила сынишку, обняла его и сообщила ничего не понимающему малышу, что он сможет расти в мирное время.
Через какое‑то время бабушка пошла в Красный Крест, чтобы узнать, что сталось с ее семьей. Не знаю, чего она ожидала. Этого она никогда не рассказывала. Но мне известно, что она узнала: ее младший брат уцелел и жил в Англии, а еще у нее в Израиле был дядя, который в течение нескольких лет прятался в погребе в Голландии. Остальные родственники, в том числе мама Маргарете и папа Лео, были уничтожены.
19. Последняя партия в пинг–понг
Мы доезжаем до Мальборка, съезжаем с дороги и паркуемся перед крепостным рвом самого помпезного готического фортификационного комплекса Европы. Сооружение представляет собой поистине чудовищный колосс, который, как положено, до отказа забит школьниками и туристами. Они, подобно длинным хвостам, тянутся за гидами с флажками.
Мы переходим через мост и оказываемся в крепостном дворе. Там полно торговцев, предлагающих разные рыцарские атрибуты. Особой популярностью явно пользуются луки и арбалеты – возможно, потому что торговцы то и дело стреляют из них в выбранную наобум сторону, желая продемонстрировать качество своей продукции. Стрелы этих польских игрушек, которые в Швеции, скорее всего, считались бы смертоносным оружием, летят действительно далеко.
Немного посмотрев на товары, мы продвигаемся вглубь крепостного двора. Там мы бродим около часа, осматривая замок и разную военную технику, но голод постепенно дает о себе знать, и мы возвращаемся в торговую часть в поисках подходящего кафе.
Мне хочется польской еды, и я довольно быстро нахожу заведение, где продаются жирные пельмени, квашеная капуста, жареная картошка, шашлыки и голонки. Последнее – это фирменное польское блюдо: свиные рульки сперва отвариваются в бульоне, затем запекаются в духовке, а теперь лежат на мангале в ожидании того, чтобы их съели. Едой для детей это не назовешь. Куски круглые, жирные, колоссальных размеров и, вероятно, идеально подходят в качестве зимнего пропитания для взрослых мужчин после трудового дня в лесу. Сыну, разумеется, очень хочется свиную рульку, но поскольку ему всего девять лет и в этот день он не расколол ни единого полена, ему приходится довольствоваться самой маленькой из имеющихся в заведении голонок. Куском свинины весом в триста пятьдесят граммов, но тем не менее таким большим, что отец прямо не верит своим глазам.
— Ты собираешься это съесть? – спрашивает он. – Там ведь один жир.
— Это ужасно вкусно, – отвечает Лео, отрывая большие куски голонки и засовывая их в рот.
— Это ты так считаешь, – говорит отец. – Но ты ведь ешь все подряд.
— Очень вкусно, – повторяет Лео. Отец смотрит на внука скептически.
— Наверное, это какие‑то спрессованные остатки, – не унимается он. – Вроде фалунской колбасы. Они взяли все оставшееся мясо и спрессовали в большой жирный ком.
— Это фирменное польское блюдо, – говорю я.
— Так они завлекают туристов, чтоб те его ели. Нет, Лео, скажи по совести. Ведь не так уж и вкусно. Ты просто выдумываешь, как тогда, когда ешь рыбьи глаза.
— Оставь его в покое, – возмущаюсь я. – Если он говорит, что вкусно, значит, вкусно.
Отец молча наблюдает за тем, как внук с невероятным усилием в конце концов запихивает в себя триста пятьдесят граммов свинины, а потом едва не падает на стол от изнеможения.
— Тебе повезло с папашей, – говорит он чуть по годя. – Он все время тебя защищает, да еще берет с со бой в такие поездки. У меня в детстве ничего подоб ного не было.
Он делает небольшую паузу и берет кусок особо сильно прожаренного шашлыка.
— Тебе тоже повезло, – обращается он ко мне. – Ты вырос на вилле и мог каждое лето ходить на яхте. Ду маешь, у многих детей есть такие возможности?
— Да, – соглашаюсь я. – Мне повезло. Правда, в то время я так не думал, поскольку был избалованным сопляком, которому больше хотелось общаться с друзьями, чем отправляться с семьей в долгое путешествие на яхте. Впрочем, тогда я не знал, что отца родители каждое лето, уезжая в отпуск, отвозили в лагерь и что, став взрослым, он пообещал себе никогда не поступать так со своими детьми. Но, как известно, трудно понять, насколько тебе хорошо, если не с чем сравнивать. Тем более что у нас с отцом были совсем другие взаимоотношения, чем у него со своим. Насколько другие, я по–настоящему понял, пожалуй, только когда папа рассказал мне, как он удивился, когда отец, примерно за десять лет до смерти, внезапно его обнял. Больше всего его удивило, объяснил он, не само объятие, а сознание того, что прежде отец его никогда не обнимал.
Хотя у меня с дедушкой Эрвином были гораздо более теплые отношения, у меня тоже сохранилось яркое воспоминание о том, как он меня однажды обнял. Произошло это в связи с партией в пинг–понг, которую я никогда не забуду.
Помню, что играли мы в тот раз довольно долго. Сперва немного просто покидали мячики, чтобы разогреться, а затем сыграли пару партий, которые я достаточно легко выиграл. После этого дедушка предложил сыграть еще одну, последнюю партию. Тут у меня внутри словно что‑то произошло. Не знаю, что именно и почему у меня возникло такое желание, но мне захотелось, чтобы он выиграл. Я поступил так, как иногда делают с маленькими детьми, чтобы те не расстраивались, – стал играть слабее обычного, бил осторожно и старательно проигрывал. Я по–прежнему не знаю почему, но хорошо помню, что после розыгрыша последнего мяча дедушка остался стоять по другую сторону стола, пристально глядя на меня. У него было такое странное выражение лица, будто он рад и огорчен одновременно. А у меня возникло сильное подозрение, что что‑то не так, поскольку прежде я его таким никогда не видел.
Дедушка довольно долго стоял, глядя на меня, а потом подошел ко мне и обнял. Он держал меня в объятиях настолько крепко и долго, что мне даже стало как‑то не по себе. Затем он разжал руки и сказал: "Спасибо, это был последний раз".
Я промолчал, потому что не имел представления, что говорить. Лишь сознавал, что во всем этом есть нечто странное и непонятное.
Я никому не рассказал о произошедшем в комнате для пинг–понга и наверняка довольно быстро об этом забыл. Ведь я все‑таки был мальчишкой, и меня гораздо больше интересовала собственная персона, чем что‑либо другое. Но какое‑то время спустя, когда у нас с отцом произошел тот разговор, все вернулось обратно, и я понял: он со мной попрощался. Его тело обнаружила бабушка. Оно лежало на полу в ванной комнате, рядом с баночкой снотворного, на которой он написал: "20 = смерть". Дедушка покончил с собой.
Почему он это сделал, нам неизвестно. Отец полагал, что он, должно быть, страдал паническим страхом и паранойей. Но так ли это было на самом деле, мы никогда не узнаем. Точно так же мы не сомневались и в том, что уже никогда не узнаем никаких новых фактов из дедушкиной жизни.
Но потом кое‑что произошло. В один прекрасный день, несколько лет тому назад, отец получил электронное письмо из Аргентины от дедушкиного младшего брата, про которого мы думали, что он не желает общаться с нашей семьей. К нашему изумлению, Георг (так его звали) очень хотел с нами встретиться. И в прошлом году, когда ему был девяносто один год, он приехал в Швецию и пришел ко мне в гости.
Встреча получилась очень приятная. Внешне Ге – орг очень походил на дедушку, но проявлял гораздо больше теплоты в общении. Он привез подарки моим детям и настоял на том, чтобы, невзирая на возраст, помериться с каждым из нас силой в армрестлинге. Покончив с формальностями, он уселся на наш кухонный диван, взял Лео на колени и стал рассказывать о своей жизни.
В молодости, объяснил Георг, он мечтал стать концертирующим пианистом. У них дома в Мариенвердере был рояль, поэтому он мог упражняться и часто выступать. Однажды, когда ему было пятнадцать лет, он играл в католической школе в Кенигсберге. Исполняя произведение Баха, Георг настолько погрузился в музыку, что не видел происходящего вокруг и не заметил, как в зал вошли люди из организации "Гитлерюгенд". – Они велели мне прекратить играть, – сказал он, – но я был настолько поглощен музыкой, что не услышал. Не дождавшись никакой реакции, нацисты подошли к роялю и стали бить крышкой Георгу по пальцам. И колотили до тех пор, пока их не сломали. Дедушкин младший брат пребывал в таком шоке, что не чувствовал боли. Он оглянулся на зал и, к своему ужасу, понял, что никто из публики никак не отреагировал на случившееся. Все просто сидели и глазели. Он так испугался, что вскочил и бросился бежать.
