Игорь Гергенрёдер - Буколические сказы
Микоян: «Дай! Дай!» Прыг в лодочку. А вёсел-то нету. Он черпак с конца сдёрнул, им гребёт. Без ручки черпак, а эдак грёб-дерзал — почти что не отставал от Арины. С тех пор то место зовётся Микоянова Гребля. Где, мол, привадил жмыхом леща? Под Егливыми шиханами, на Микояновой Гребле...
Арина скок на берег, летит по лугу. Микоян следом. А народ со страху так весь и прилёг. Гонится за Ариной городской человек в костюме, срам наружу, крику — как от табуна ослов в случку!
Добегла до копны, нырк в неё. Норовит в сене спастись. На голове коса уложена теремом — о сено-то и спружинь. Морока!
Кое-как угнездила голову в копну, а тут и Микоян. Сарафан задрал, влупил сердешного: «Дай! Дай!» Аринушка: «А-атя-тя-тя...» Ножками, ручками засучила. Отгребла сено от головы. «Атя-тя-тя, пусик-пихусик! Зря пужалась, павочка! Не сладка ли палочка?» А он жарит её да знай орёт: «Дай!» — «Дала уж, гостенёк...» — «Мандяжну глинку дай, неумный женщин!»
Получил он и глинку нужную. Аринушка Непозорница зароку верна. Изумил, испужал? На-а — чего посулила. То-то. На месте куйбабы-бочажника выработан целый карьер. Как попёрли наши танки тыщами! Куда немецким? Не живи данью с чужих кунок — умей свои понимать.
Наш народ понял досконально, как завезли к нам в сельпо конфеты «Раковая шейка». Понял — от Микояна конфеты нам. За то, что почитаем Аринушку. Кто на лугу прилёг и видел, как он сзади достигал её, те знают. Слыхали, как он после «дай!» стал кричать: «Гхаком и за шейку!» Придерживает за шею, жарит и покрикивает. Картавый пихер.
«Гхаком и за шейку» — то ись «раком». «Раковая шейка» — сказать образованно. В честь этого Микоянова успеха Москва выпустила занимательные конфеты. Сколь им присвоено золотых медалей! Кто из наших мест выезжали на партейные съезды, дивились. По темноте дивились, лаптёжники! Что после закрытых заседаний вручали им коробки конфет с картинкой. На картинке — вишь, нашим-то диво! — лужок, стожок, Микоян назади Арины: плотно.
Привезут коробку со съезда, скалятся. Лапти. А никакого похабства нету. Микоян в костюме, Арина в сарафане. А где сарафан задран, его нога заслоняет её голую ногу. Чай, художник делал, не обормот. Интересно наблюдать, что на одних коробках Микоян в шляпе, а на других на нём по-кавказски фуражка «танкодром».
Давно уже не завозят к нам в сельпо «Раковую шейку». И Аринина дома нету. Юрту её жёлтую то ли видают ещё, то ли нет. Но сладкой палочки покамесь хватает.
Степовой Гулеван
Как по реке Илеку вверх иди — всюду начальство любит на отдых приезжать. Ну, степь и степь: чего ехать? Да уж такой климат! Уж больно хорош от горла... Ку-ки, ну-ки — задницу в брюки; климат!.. Жёны: губищи большого пальца толще; крашены, как из мужика крови насосамшись, а глаза горят — ещё дай!
А дочки? Подростки — не боись загвоздки... Только пусти их к нашим парням. Из машин повыйдут у своих дач — титьки торчмя, как за ручку берись. А от зада отскочи мяч тебе в голову — без башки останешься. Какое там горло? какая чахотка — на зевке махотка?
Климат — они знают, кому снимут... Но климат у нас в натуре: не меняется. Вон поезжай, небось, куда в иные места: где было что красивое. Дожди и дожди — кислотные; кругом загрязнение. И кто не больной — всё одно болеет незаметно. Насылают к ним туда врачей. Мужчины-то и вообще пожилые, ушлые не едут. Одни молоденькие бабёнки лечат как каторжные. А там замуж не за кого.
Вот её припрёт: она кусточками, кусточками к бережку. Местный рыбачит. Она сымет с себя всё до нитки, чтоб вздохнуло тело-то сдобное, перестоянное, и во всём белотелом виде доброжелательном — к мужику. Он глядит, глядит на неё. «Сигаретки фильтрованной нет?» — «Извините, не курю». Врач же.
Он опять: «Может, какая сломанная в пачке?» — «Да негде на мне пачке-то быть!» Деликатная — другого ничего не позволит себе высказать. Он оглядит, осмотрит всю. «И правда — негде сигаретке быть!» И пойдёт. А она, бедная, в слёзы. Лечи таких-то! Фильтрованную ему дай, а?
Какой стал климат по местам. А про нас говорят: некрасиво, мол, степь — и оттого он и не меняется у вас. Нет! Уж какая у нас красота — уж такую понимал только один человек. При старопрежнем, конечно, времени. Летом на закате из усадьбы выйдет — на голые плечи бухарское полотенце накинуто, обут в женские боты... Оно уж заведено: для такого выхода особо шил сапожник на его ногу боты женского фасону.
Взойдёт к Илеку на кряжок, на песчану горку чагур, а солнце шаром-то над самой над степью. У него высчитано: лишь чуть-чуть оно краешком притронулось — он кругом себя плавно и обернётся. И солнца уже и нет!.. Вот какая точность! С того и красота. В правильное время увидел весь наш вид: и небо, и степь, Илек-реку... Сумел же открыть!
Тогда-то ещё говорил: «Будет у вас климат постоянно здоровый».
Что сказал Назарий Парменыч, то сам и подтверждает... И всё-то оно у нас каждому известно, да не больно решаются разевать рот. Назарий Парменыч — не абы кто. Генерал-губернатор! Была усадьба какая! При ней часовенка. Найди теперь ту усадьбу и часовенку?
А люди, однако, к нему ехали даже при культе! На то и был сделан съезд с актюбинского шоссе, насыпан бугорок, положена плитка: «Легендарный комбриг-два погиб от зверств басмачей». Какие-такие басмачи доходили сюда? Какой хрен «комбриг-два» — бабы мостиком у рва?
На то он и без фамилии: средь сурепицы комбриг — длинный мах, короткий дрыг! Экскурсиям талдычат про комбрига, а понимается как почесть Назарию Парменычу. Власть этак ублажает его: «Извини, пойми, уважься!» Они, может, и фамилию Назария Парменыча комбригу бы присвоили, да опасаются: фамилия гулять пойдёт, а «комбриг» отпадёт.
У нас фамилию все, конечно, знают, но неохота схлопотать пять лет. От имени-отчества тоже пяти годами пахнет... Да мало ль Назариев Парменычей — генерал-губернаторов?
Любил он наблюдать хорошее здоровье. Это у него было от большого образования. Для его передачи и подбирал способных воспитанниц. Поедет в какой пансион для подбора, а сам: «Что — красота? Она — дело второе. Мне важно, как через неё здоровье будет влиять на приём образованных мыслей!»
Выходы на закате давали ему какую-нибудь хорошую мысль. Выйдет добавить себе здоровья от красы местности — не ищи медку в честности, — а воспитанницы взыгрывают себя. В усадьбе, в верхней зале ковровой, готовят прелести и здоровье к занятиям по образованию. Кому предстоит повыше образование, покруче тыквочки воздеть, кому, наоборот, — низом, но всесторонне. То обычно вкрячит, а то иначе, на сторону обратную в подкиды попятные. И так убедительно, и этак наставительно. В смак-дымке глазки, тыквочки тряски.
А то ради образования девичьего вовсе понизит себя, даст над собой вознестись. Сядь на маковку елком и качайся с ветерком!
Раз было: восходит Назарий Парменыч на чагур. А давеча нагрянул Сосибонский развратный цирк. Вздули шатры на берегу. Хозяйка Марточка Сосибон-Хрипунша отлучилась в Соль-Илецк на бойню: погадать по драчёным конским частям. А циркачи-то — баловники. У них там только звери тихие, куплены по дешёвке.
Почему? Яванские! У себя на Яве вскормлены чистым человечьим мясом и ничего окромя жрать не хотят. Марточка Сосибон-Хрипунша сажает акробатов после номеров голым задом на мясо. Напитается человечьим потом — тогда лишь кое-как едят звери. Ванька Каин, борец, такая сволочь — на торчун навилась помочь — зубами вырывал у тигра из глотки это насиженное мясо, для разжигания аппетита. А тигрица глядит и признаёт за мужа не тигра, а Ваньку. От тигра припахивает человечьим потом, да ещё если сидевший на мясе акробат была женщина. А от Ваньки Каина тигриным прёт. Кому предпочтение тигрицы? Вот и разврат.
И с этим намёком баловники — булавы-половники — устремились на юрты казахов, по соседству. Их-то мужики, казашьи, подались с отарами в Аксай, а что бабёнки против циркового разврата? Вертись-машись и радуйся, что билетов не спрашивают. Ванька Каин бугая племенного — троих жеребцов на рогах вынянчит — сграбастал за причинное место и на выверт. Бугай передом вниз, возделся в грубой позе: слезищи яблоками в пыль.
Тут Назарий Парменыч с чагура нешуточным голоском: «Отпустите быка и девушек!»
Ванька Каин-то: что, мол, за фигура? На голом теле — синь с жёлтым, в розовую полосу: полотенце бухарское; бабьи боты... Ванька перед выходом на арену двенадцать вафельных полотенец рвал на своих трицепсах. Зато и убивал борцов ненаглядно. Кому щипковой протиркой сготовит закупорку в шейном позвонке — на восьмой день у человека вдруг западёт голова затылком на левую лопатку, так сердце и крякнет. Другому сшустрит загаданный надлом нижнего ребра. Неделю-вторую ничего, а там обломится внутрь, пробурит лёгкое. А кому брюшину наласкает: расшивается селезёнка — лишь пива попей.
Ванька и побеги на Назария Парменыча с самым лёгким французским приёмом — давануть о чагур до отнятия поясницы. Назарий Парменыч его образованно отклонил, разверни — да пинка! Бота дамская, но ножка без удовольствия. Ванька с чагура чижиком — и в циркачей. Толпой упали.
