Ромен Гари - Грустные клоуны
Появился садовник в высокой провинциальной соломенной шляпе. Он поднял тачку и укатил ее, даже не взглянув на целующуюся пару, словно она была неотъемлемой частью давно знакомого ему пейзажа.
— Пойдем домой. Здесь слишком много народа…
Они прошли через церковь, которая при спрятавшемся солнце выглядела еще более одинокой.
Две монахини в больших белых головных уборах стояли, преклонив колена, перед алтарем и сосредоточенно перебирали четки, не замечая ничего вокруг. На сей раз влюбленным и вправду показалось, что они не существуют, и что на земле есть только одна любовь, но не их.
Тишина провела их до порога церкви и осталась с ними.
Рэнье шел быстрым шагом, чтобы поскорее оказаться в месте, которое можно заполнить вдвоем, в уголке, соизмеримом с масштабом человека, без потустороннего мира, без раскинутых рук горизонта, в месте, которого вполне достаточно для двоих. Они поднялись по ступенькам и закрыли за собой дверь на ключ, хотя нет такого потустороннего мира, который мог бы остаться за порогом запертой двери. Рэнье подошел к открытому окну: горизонт был на месте и, конечно, все так же раскидывал руки, готовый заключить вас в свои объятия. Он закрыл ставни и задернул шторы. Энн пошла на кухню за корзиной с провизией и, на мгновение остановившись у окна, посмотрела на гору, напоминавшую буйвола, опустившего голову к морю, чтобы утолить жажду, и на последних ласточек, носившихся над вершинами сосен, силуэты которых ощетинились иголками, словно спины диких зверей вздыбленной шерстью. Она родит от него сына и, быть может, когда ему исполнится двадцать лет, возможное и невозможное закончат свои смертельные схватки, и тогда она сможет его сохранить, как не смогла сохранить отца. Он был человеком, который превращал все, что любил, в повод бросить его, который жил не во имя того, что любил, а ради того, что ненавидел. Она рассмеялась. Это довольно смешно, когда твоим соперником является человечество. Она вернулась в комнату и стала наблюдать за Рэнье: улыбающийся, узкобедрый, он расхаживал в сандалиях по красным плиткам пола, накрывал на стол и орал в руки еще горячий хлеб, чтобы насладиться его воздушностью и услышать хруст румяной корочки.
— Ну вот. Все готово.
Он налил вина, и они сели за стол. «Дверь заперта, стены толстые, я никуда не еду, я остаюсь здесь. Она родит мне сына, и я научу его любить этот край, чтобы он отсюда не уезжал, и куплю ему виноградник, чтобы он знал: здесь есть то, что принадлежит ему».
XX
В одиннадцать часов утра приехал Росс, представитель студии во Франции. Он застал Вилли валявшимся в постели в ярко-красной пижаме, которая еще больше подчеркивала его одутловатое мрачное лицо. Вилли хрустел апельсиновым печеньем и запивал его шампанским.
— Что случилось?
— А что, по-вашему, должно случиться? Выпейте-ка шампанского.
— Вилли, происходит что-то неладное. Эта задержка ежедневно обходится студии в двадцать тысяч долларов. Никто не требует от вас правды. Всем известно, что ее от вас не дождешься. Но попытайтесь приблизиться к ней настолько, насколько это возможно, не заболев при этом от такого подвига.
Вилли слабо пошевелился в постели. После сна он всегда чувствовал себя безоружным. Это был момент, когда ему не хватало вдохновения, и от него можно было ждать уж если не искренности, то, по меньшей мере, недостаточной убедительности во вранье. Как и Фрэнк Синатра, он никогда не соглашался начинать съемки до полудня. Он знал, что не владел своим лицом, своей знаменитой улыбкой и голосом; и, весь обрюзглый, лежал в постели во власти безжалостной реальности, словно огромный комплекс неполноценности, видимый невооруженным взглядом.
— Ну хорошо, Макси. Но я советую вам держать секрет при себе еще хотя бы несколько дней. Я пытаюсь решить проблему.
— Итак?
— Энн отказывается возвращаться.
— Почему?
— Она ревнует меня. Я переспал с крошкой Мур, и она узнала об этом.
Росс внимательно смотрел на него. Он даже надел очки. Он был рыжим, как апельсиновое печенье, которое жрал Вилли.
— Я не верю ни одному вашему слову, — сказал Росс. — Вы изменяете ей не первый раз, и она никогда не устраивала скандалов. Это мы сделали из вас идеальную пару. Реклама обошлась нам в целое состояние.
— Это еще не все, — произнес Вилли.
Он боялся перегнуть палку. Россу было шестьдесят лет, и он знал их всех, от Орсона Уэллса до Эррол Флинн, от Эрика фон Строхайма до Микки Руни.
— Конечно, есть и другая причина. Ей надоело видеть, как руководство студии обращается со мной. Я не смог снять ни один из моих фильмов с Энн в главной роли. Она вышла за меня не ради моих красивых глаз, и вы это знаете. Ее внимание ко мне было привлечено тем, что написала о моих двух первых фильмах пресса всего мира: это гениально. Дайте ей гарантию, что вы позволите мне снимать «Американскую ночь» с Энн в роли Сабины, и через два дня она будет в Голливуде.
— Вы обошлись фирме в три миллиона долларов, — заявил Росс. — Мы намеренно выбросили эти деньги на ветер, чтобы все знали: гений работает на нас, но эти времена прошли. Десять лет тому назад еще можно было позволить себе роскошь снимать престижные фильмы, но только не сегодня. Вы что-нибудь слышали о телевидении?
«Он блефует», — подумал Вилли.
— Я думал, вы хотели знать, почему Энн отказывается возвращаться.
— Вы действительно хотите, чтобы я рассказал на студии о вашей жалкой попытке шантажа? — спросил Росс. — Вы мне нравитесь. До некоторой степени я восхищаюсь вами. Вы напоминаете мне мир, которого вы сами даже не знали. Эпоху настоящего кинематографа, Вилли. Тогда это не было блефом — или, если хотите, это был настоящий блеф, абсолютный, всемогущий, который управлял толпой по своему усмотрению. С тех пор только Муссолини, Гитлеру и Сталину удалось придать блефу такую мощь. После Сесила Б. Де Милла только Сталин способен манипулировать массами, пуская пыль в глаза всему миру. Поэтому вы внушаете мне определенную ностальгическую симпатию. У вас хорошая школа. Но знаете, что думают об этом на студии?
«Он блефует, он блефует, — с облегчением думал Вилли. — Вот это настоящий талант».
— Вас бы уже давно вышвырнули за дверь, если бы не Энн. Из-за нее боссы вынуждены нянчиться с вами, но, конечно, всему есть предел. И вот эту черту вы сейчас собираетесь переступить. Они больше никогда не позволят вам подняться на съемочную площадку в качестве общепризнанного гения, not on your sweet life. Так что бросьте эти ваши штучки. Прекратите давить на Энн и складывайте чемоданы.
«Рыба заглотнула наживку и теперь крепко сидит на крючке», — решил Вилли. Теперь он мог позволить себе — так, из любви к искусству — кое-какие вольности.
— Скажите им, что на этот раз я обещаю быть благоразумным.
— Вы сами знаете, что это будет просто ужасно, — ответил Росс.
— Они говорили с вами о моем последнем сценарии?
— Нет. Они знают, что вы мне нравитесь, — Росс поднялся. — Тем не менее я хотел бы поговорить с Энн.
— Мой дорогой Росс, предвидя ваш приезд, она отправилась в небольшую поездку по Италии. Поскольку Энн испытывает к вам дружеские чувства, ей хотелось избежать этой встречи, которая огорчила бы ее. Вы должны понять ее, Макси. Она переживает духовный кризис: что делать, такова цена искусства, вы это знаете. В ее жизни настал такой момент, когда она почувствовала потребность заглянуть в глубь самой себя, убедиться в искренности своих чувств. Ее уже не удовлетворяет то, что лежит на поверхности: дешевка, дурацкие истории, в которых вы заставляете ее сниматься. Она достигла той зрелости, когда женщине действительно хочется отдать все лучшее, что у нее есть…
Вилли не мог устоять перед желанием пофлиртовать с опасностью. Это был вопрос стиля, мастерства. Это было искусство.
— Я позвоню на студию, но если ситуация не изменится, то, боюсь, руководство подаст на вас в суд, чтобы разорвать контракт.
— Передайте им, что Энн требует приступить к съемкам моей «Американской ночи».
— Я постараюсь.
— Вы останетесь пообедать?
— Нет.
— Конечно, нет. Сегодня вы уже не сможете проглотить ничего другого.
— Во всяком случае, не за одним столом с вами.
Росс собирался открыть дверь, как вдруг она распахнулась, и он нос к носу столкнулся с Гарантье, стоявшим на пороге с газетой в руке.
— Не знаю, знакомы ли вы, — сказал Вилли. — Макси, позвольте представить вам отца Энн.
— Очень рад, — произнес Гарантье.
— Мы уже встречались в Нью-Йорке, — заметил Росс.
— Вы знаете, старина, Макси всю ночь трясся в поезде, чтобы уговорить нас вернуться в Голливуд.
Гарантье взмахнул зажатой в руке газетой.
— Вчера в Корее погибли две тысячи человек, — сказал он. — И, можно не сомневаться, сегодня погибнет еще столько же. А вы заняты только мыслями о кино.
