Василий Яновский - Американский опыт
Минут двадцать, точно выполняя священную обязанность, Прайт, явно скучая, переминаясь с ноги на ногу, простаивал в ванной, терпеливо дожидаясь конца сеанса. Вот она готова, протягивает руку: свет погас. Вернется снова: забыла что-то. Исчезает опять: уже до завтра. По некоторым приметам он догадывался: в квартире есть мужчина, но ни разу его не заметил — то ли он мылся на заре, то ли совсем не мылся.
Неудовлетворенно вздохнув, Прайт проходил в спальную; закурив трубку, с книгою укладывался в постель. Отставной критик теперь читал только детективные романы: классиков он знал, а современные писатели — продажные халтурщики.
* * *Чета, жившая рядом с Прайтом, поселилась в Нью-Йорке недавно. Женщина родилась в штате Иллинойс, — ирландских и шотландских корней. Воспиталась в маленьком городке. В Америке сто тысяч таких собраний построек: среди пустыря, грустной, неопределенной степи, прокладывается дорога, вырастают здания, фабричные цистерны. Почтамт, банк, две церкви, drug stores, два кинематографа, бензин, гараж. Девица, работавшая у нотариуса, могла бы сесть в кассу театра или преподавать в школе; пастор случайно не заведывал банком; директор банка отлично управлял бы универсальным, десятиэтажным магазином. Жена доктора могла бы быть матерью детей смотрителя музея «Art and business». Все заменимо в этом городе: люди, машины, здания. Банк не трудно поместить в школу, почту — в церковь, а церковь — в синема. В церкви поставили громкоговоритель и священник наставлял грешников при помощи грамофона; кинематограф обзавелся тяжелым, во всю стену, органом и подолгу, особенно в большие праздники, надрывал уши псевдо-религиозным гулом.
Эмили посещала high school, там познакомилась с Диком, — ее первым мужем. Вместе ходили в drug store — ice cream soda — танцевали, целовались. Ясно: влюблены. 18-ти лет вышла замуж. Весь склад жизни, — воспитание, детство, зрелость, — неуклонно толкал к одному: брак! Это последнее, окончательное решение половых и экономических затруднений. Так учила школа, церковь, полиция, литература, Холливуд. Эмили регулярно, дважды в неделю, смотрела новые фильмы. Любовь бескорыстна и священна, а брак нерасторжим. И хотя в газетах она читала про разводы, похабства и скандалы кинематографических звезд, — да и в собственном окружении приходилось натыкаться, — но связать вместе эти противоречивые явления ей не удавалось. «Если допустимо разводиться, изменять, снова жениться, — думала она, — то где же конец? Нет ничего больше верного, вечного, непоколебимого. Нет security! И жить нельзя и не стоит». Так многие купцы не обманывают и не воруют, чтобы не дать права другим их обмеривать и обвешивать: честность иногда диктуется эгоистическими соображениями.
На третий год замужества Дик ей начал изменять: его видели с разными женщинами. Эмили повадилась ходить в бар, где просиживала по четыре, пять часов у стойки. Возвращаясь домой, плакала, язвительно высмеивала Дика: какого типа бабы могут им прельститься! Этими припадками воспользовался Дик и добился развода, по причине mental cruelty. В Bill of Complaint так представлялась их жизнь…
…That the Plaintiff and the Defendant were lawfully united in the bonds of matrimony and that they lived together as husband and wife …
…That Plaintiff alleges that the Defendant was lazy and unkempt and kept their apartment in a dirty, unsanitary and filthy condition; that she would leave the dishes unwashed for several days at a time; that she would leave the garbage lying around for days at a time and that as a result the odor coming from their apartment was sickening; that the Defendant refused to send their linens to the laundry for cleaning until such time as they reeked with filth. That whenever Plaintiff would plead with her to keep the household in a more sanitary manner, she would become enraged, swear at him and call him indecent names in a loud voice; that on several occasions she threw dishes and books at him.
…That the Plaintiff's stomach and general physical condition became so impaired that he could not continue to live with the Defendant without becoming a total physical and mental wreck and he, therefore, separated from her as aforesaid. Она иногда перечитывала этот документ: ее жизнь.
После Pearl Harbor Эмили поступила на завод в Индиане, там встретила Фреда. Обвенчались и устроились на завод в Нью-Йорке. Оба работали и жили в общем счастливо. Денег вдоволь, но война не вечно продлится, а там начнется депрессия. «Посмотрим, как это все обернется» — повторял Фред: он не был очень разговорчив. По вечерам заходили в соседний бар, там за стаканом пива или вина, беседуя со случайными знакомым, мило проводили время. Муж ей помогал в хозяйстве: мыл посуду, носил белье в прачешную. Изредка они ссорились, нехорошо, беспричинно.
В этот вечер они повздорили из-за party у Джо. Друг Фреда устраивал попойку у себя, в будущую субботу и пригласил их. Ей бы хотелось пойти, но Фред противился: «Это не место для приличной женщины, — уверял он. — На такие вечеринки являются, чтобы напиться или подобрать доступную девочку. Это не место для тебя». Эмили возразила: в ее возрасте уже не опасно посмотреть, как подбирают доступных девиц, да и вообще интересно знать как живут эти люди.
Но пока она мылась и приводила себя в порядок, настроение мужа успело чудесно измениться. Когда Эмили вернулась в спальную, чистая, свежая, в распахнутом халатике, он жалобно простонал: — ты идешь, honey… Вся кровь бросилась ей в лицо. Страдальчески кусая свои губы, она еще пробовала ерзать рядом с ним, безнадежно борясь с холодом и скукою.
Чувствуя некоторую вину и мечтая о покое, Фред сказал:
— Впрочем, honey, если ты настаиваешь, мы можем туда поехать в субботу.
37. Подземелье
Пятьдесят часов в неделю отбирала служба. И Боб почти радовался этому обстоятельству: не знал бы, чем заполнить досуг. Думать, искать выхода, добиваться признания или любви — гораздо утомительнее и не оплачивается хозяином. Он начинал постигать судьбу тех миллионов мучеников, которые без «работы» не могут жить, покрывая внутреннюю пустоту внешней сумятицей. Труд не убивает, от него даже крепнет тело. На заводе, в конторе, главным образом чахнет душа. Человек грубеет, сдается, мечтает о тихих радостях: поспать бы до десяти, сходить в синема… горд вниманием бессмысленного начальства. Тело его требует побольше мяса и прочего, подобного мясу. В свободные часы, он с разбега уже продолжает спешить, стучать, энергично суетиться, что-то делать; набивает рот резиною и жует; если остановится — его разорвет. Выдержать длительное бездействие и не разложиться, продолжать крепнуть, расти, совершенствуясь, готовясь к ответственному заданию — вот испытание. Лишь преодолев соблазны одиночества и скуки, — сорок недель или сорок лет, — душа возвращается из пустыни в город, чтобы созидать: разумеется не рентабельные пуговицы или подтяжки.
Боб Кастэр незаметно втягивался в жизнь миллионов. Здоровая усталость, узаконенный отдых, семейный уют, банковский счет, возможная обеспеченность. Как хитро все устроено. Бедный и богатый, казалось, испытывают те же волнения. Сидят в одном театре, — только на разных местах. На мягких креслах или на твердых, близко к сцене, с пахучими женщинами, или подальше, с бабами подешевле, — но видят, слышат, переживают почти то же. Чувство обывателя, думающего о своем банковском счете, однородно, — все равно, привык ли он выписывать чек на сто или на тысячу! Так мотылек, прозябающий только одну ночь и муравей три года — проходят через ту же гамму ощущений.
Но Боб Кастэр не желает равняться на муравья. Он еще не уступил. О, нет. Почему жизнь не позволяет ему быть хорошим, полезным, стоять на своем месте, выполнять заданное, почему? Жизнь или люди? Кто кому мешает?..
Мрачный, темный, почти ни с кем не общаясь, Боб пережидал ненавистные, священные восемь часов и убирался прочь, — с полным сознанием зря, и даже с вредом для души, потраченного времени. Карьера его в лифте резко оборвалась и Кастэр теперь подвизался в собвее. Обязанности заключались в следующем: стоял нелепо зажатый между двумя вагонами и, когда поезд подкатывал к станции, нажимал рычаг справа, затем слева… Двери «автоматически» раздвигались, давая пассажирам относительную возможность проскочить. Затем Боб снова тянул рычаги: правый, левый… и поезд перед носом опоздавших неудачников, дергался, мигнув лампами отходил.
Унизительная поза: сгорбившись, вывернув коленки, с ногами на разных вихляющих площадках, зажатый по бокам и сзади (чтобы не упал), просунув голову в щель меж двумя вагонами… Это страна предполагаемой высокой техники. Полное неуважение к человеку: его страхуют и кормят, — чего же больше! В Бруклине поезд выбегал наверх, в стужу, дождь, жару… Чтобы отдохнуть, позволялось между двумя станциями пройти в вагон и присесть на лавочке, если были свободные места. Для этого требовалось отворить и затворить (и снова отодвинуть и втиснуть), очень тяжелую дверь. А пробеги короткие: local.
Унылое подземелье с водою, просачивающейся по камням, древний инвентарь, серые, жующие люди, в пиджаках, шляпах и галстуках, все на один манер, духота, сквозные ветры, — злой сон, неправдоподобная сатира.
Боб Кастэр в прошлом чуждался социальных междоусобиц, классовых недоразумений, политических склок, но тут, в погребе, на положении раба, которому сознательно дают подешевле, похуже инструмент, советуя действовать часто даже во вред общественным интересам, его обуревала слепая ярость.
