Акрам Айлисли - Люди и деревья
Якуб остановился против двери, поглядывая, куда бы присесть: на айване ничего такого не было, а табуретку тетя выносить не собиралась. В руках у Якуба был пакет с пряниками; пряники падали из прорвавшегося пакета, и он не знал, куда его деть. Тетя стояла, отвернувшись, я опустил голову, набычился и твердо решил ни слова не отвечать Якубу… Он осторожно положил пряники на под у столба, несколько раз кашлянул… Потом сердито посмотрел на меня, на тетю, на табуретки в комнате Мерджан и очень громко сказал:
— Я пришел за вами!
Тетя молча стояла у столба.
— Я пришел за вами, — повторил Якуб.
Тетя подняла голову и взглянула ему прямо в глаза; мне показалось, что сейчас она скажет: «Убирайся». Наверное, Якуб подумал то же.
Но тетя не сказала: "Убирайся!"
— За нами? — спросила она. — Стоило ли затруднять себя?..
— Что значит "затруднять"?! Наджаф для близкого человека никаких трудов не жалел, а если я об его сестре забочусь — затрудняю себя? Слава богу, не все еще родичи в могиле, чтоб сестра Наджафа по чужим дворам скиталась!..
Скривив толстую красную шею, Якуб поглядел на картошку, варившуюся в Губатовом котелке. Тетя тоже взглянула на картошку, потом на Якуба, и мне так захотелось, чтобы она сейчас же, немедленно выложила ему все.
— Уходи, Якуб, — сказала тетя Медина. — Уходи. А люди здесь нисколько не хуже тебя.
— Пускай не хуже! Пускай лучше! Но не могу я допустить, чтобы сестра моего друга, брата, жила бог знает где! Бросить дом — в саду чуть ветки не ломятся — и на заводе копейку добывать! Что, у нас есть нечего?! Ступай в амбар и бери что душе угодно! Слава богу, ключи в наших руках! И все спокойны бы были, знали бы, что честь Наджафову сберегли…
— А кто это тебя просил Наджафову честь сберегать? — с усмешкой спросила тетя. — Если уж такой заботливый, о жене своей позаботься — только и знаешь синяки подставлять! А насчет сада, огорода — они мне ни к чему. Сажай себе, продавай, ешь — слова не скажу. Можешь и дом взять — хоть на слом! А меня, Якуб, оставь в покое — ничего у нас с тобой не получится!
— Почему? Что я тебе сделал плохого?
— Плохого не делал. Только мне от тебя и хорошего не надо!
— Я тебя здесь не оставлю, поняла?!
— Ты?! Да я тебя знать не знаю!
— Зато я твою хозяюшку хорошо знаю!
— Знаешь? Что ж, с тобой сравнить — чистый ангел!
— Еще бы! На весь район чистотой прославилась!
— Сплетни собираешь? Или своими глазами видел?
— У меня уши есть!
Я поднял голову и взглянул на его уши: действительно есть, как это я их прежде не замечал. Тетя отошла от столба, взяла ведро, вылила из него воду в стоявший на керосинке чайник и с ведром в руке остановилась перед Якубом.
— Уши твои при тебе, — сказала тетя Медина, — скоро и обо мне такое услышишь. А теперь убирайся! Тебя сюда не звали!
Не доходя до ступенек, она тут же, возле Якуба, спрыгнула во двор и, громко позвякивая ведром, пошла к колодцу. Несколько секунд Якуб стоял, растерянно озираясь по сторонам, потом резко повернулся и быстро зашагал через двор. И когда тети уже не было видно, он приоткрыл дверь с улицы, сунул в нее голову и крикнул:
— А этого гада я все равно прикончу! В нашем роду никто не терпел бесчестья!
Дверь за Якубом захлопнулась. И сейчас же снова отворилась — во дворе показалась Мерджан. Когда тетя принесла воду, Сурат, свесившись через перила, спросила, что это за скотина здесь орала. Ответить тетя не успела, потому что Мерджан, снимая с головы платок, сказала, что из нашего двора только что вышел парень — сдохнуть можно! Стащить с него чарыки да нацепить галстук — почище министра будет! Сурат сказала, что загнать бы такого министра в угол да палкой по башке, чтоб знал, как с женщинами разговаривать. Они, как всегда, заспорили: Мерджан утверждала, что грубость в мужчине — не главный грех, а Сурат доказывала, что это вообще не мужчина, если не уважает женщину. Тетя в споре не участвовала, сказала только, что Якуб наш очень дальний родственник, что хуже не найдешь в деревне человека и что если бы Мерджан видела его жену, которую он вогнал в чахотку, она заговорила бы по-другому.
Спор о Якубе был недолгим, но пряники его долго еще лежали возле столба. Губат ничего не спросил о нем, и только дня через три, когда мы остались одни, он вдруг сказал, усмехнувшись:
— А этот твой земляк — порядочная скотина! Ты заметил — даже не поздоровался, как пришел!..
Через несколько дней Якуб появился возле базара, тенью надвинулся на меня и сунул мне в руку вырванный из тетрадки листок.
— Тете отдашь! — сказал он. И сердито добавил: — Бездельничаешь, лоботряс! Семечками бы лучше торговал!
Передавать тете письмо я не стал: там говорилось, что она променяла наш род на хромого калеку; хромым калекой был, конечно, Губат, а про Губата все знали, что он любит Мерджан и тетя Медина ему ни к чему. Якуб писал, что будет содержать тетю, как шахиню, что он целых пять жен может содержать, как шахинь. Выходит, Садаф, которую он вогнал в чахотку, тоже шахиня, ведь у нее в сундуке "два десятка ненадеванных платьев и платки стопами лежат". И потом в письме говорилось, что дом и сад — это все Садыково, что свой дом она еще в войну загубила. Как я мог отдать тете такое письмо?.. Я прочитал его, разорвал на мелкие клочки, бросил в арык и с удовольствием стал наблюдать, как вода уносит бумажки…
А вот насчет семечек Якуб сказал правильно. В тот же день я взял мелочь, которую накопил, складывая в баночку то, что тетя давала мне на чайхану, добавил три новеньких рубля, что подарила мне Мерджан, и купил у чайханщика щербатый треснутый стакан. Мешка у меня не было, но на свалке позади завода я нашел большую жестяную банку.
Несколько дней я скрывал от тети свои торговые операции — по гудку я всегда был на месте, банку с семечками оставлял возле будки под присмотром сапожника дяди Селима. Но долго так продолжаться не могло — тетя узнала про семечки. Узнала и не рассердилась, сказала, что это ничего — по крайней мере, ребенку есть чем заняться. Она даже сшила мне торбочку; я высыпал туда подсолнухи, а жестянку забросил на свалку, туда, где она валялась раньше.
…Брось, Садык, не надо грустить; забудь ты свою деревню!.. Смотри, как кругом хорошо: солнце только-только легло на дорогу, на него еще никто не наступал, и мусора нигде нет, и вода в арыке чистая, прозрачная…
А послушай, какая тишина… Ты ведь любишь, когда тихо. Конечно, женщина эта орет что есть силы, но ты не обращай внимания. Пусть себе разоряется: "…Руки вверх, ноги врозь… Вздохнем поглубже…" Руки вверх, ноги врозь — это тебе ни к чему, а вот вздохнуть поглубже — хорошо!.. Дыши, Садык, дыши, пока можно, видишь, асфальт тоже старается дышать поглубже…
Лавки еще на замке: "Продовольственный магазин", «Керосин», "Промтовары"… А чайхана уже открыта, водоносы таскают воду; они носят ее на крепких палках — по четыре ведра сразу; ведра раскачиваются туда-сюда, туда-сюда… Водоносы ставят их у дверей, выпрямляются и расправляют плечи, стараясь захватить побольше воздуха…
Огромный медный самовар, что стоит перед чайханой, пока еще дышит легко. Скоро появятся первые посетители, и он закипит, задыхаясь. Смотри, Садык, не проворонь свое счастье, зазеваешься — хорошие семечки разберут, оставят тебя в дураках…
А солнышко уже подбирается к будке дяди Селима. Скоро появится и он сам. Ну, скажи, Садык, зачем тосковать, когда у тебя есть такой друг? Ведь если дяде Селиму удастся выручить сегодня на мясо, он будет шутить без конца. Какие истории он тебе расскажет — одна забавнее другой!.. А раз у дяди Селима будет на ужин мясо, он обязательно принесет завтра кости, завернутые в тряпицу, и отдаст их черному псу. "Так-то, псина, — скажет дядя Селим, погладив собаку, — выходит, и правда надо было лаять…"
Собаки давно уже собрались возле пекарни. Три из них — обычные уличные попрошайки; этих дядя Селим не любит, хотя, конечно, не так, как мясника Али, который выгнал на улицу черного пса. Мясник выменял эту собаку у пастуха, отдал за нее овцу, а когда в дом забрались воры и унесли ковер, пес и не подумал лаять; Али выгнал собаку…
Вот он идет, тянет за собой на веревке сытую рыжую корову. Сейчас отведет ее в дальний конец базара под ореховое дерево, свяжет ей ноги, свалит, и из коровьего горла фонтаном брызнет кровь. Красная-красная… Потом Али разрубит корову на куски и будет продавать ее мясо. И если дяде Селиму повезет сегодня, он купит фунт этого мяса. И наутро черный пес будет грызть кости… А под ореховым деревом долго будет стоять лужа густой черной крови — все, что останется от рыжей коровы…
Базар постепенно оживает: несут фрукты, овощи, зелень… Их тащат в ведрах, в перекинутых через плечо хурджинах… Сейчас появится Сафтар со своей скамеечкой. Сядет, разложит щетки и будет терпеливо ждать. Один за другим к базару начнут с грохотом подъезжать грузовики, и из кабинок будут не спеша вылезать председатели колхозов. Каждый председатель обязательно подойдет к Сафтару и поставит ногу на его скамеечку, и тот, постукивая щетками, станет до блеска начищать запыленные черные сапоги.
