Фигль-Мигль - Мюсли
— Угу, — говорит Лиза. — В космосе нелегко.
— А если это просто аварийный выход? — спрашивает девица Пухова.
Мужик морщит лоб.
— Я должен подумать, — отвечает он честно, — и сделать расчеты. Я так быстро не могу.
— Мне-то что? — говорит девица Пухова непримиримо. — Разговариваем мы сейчас, а вы когда-нибудь на досуге расчеты будете делать. А я, может, считать не умею. Разве честно?
— И это видимость, — утешает ее мужик.
— Кстати, — вспоминает Лиза, — вы раньше считали, что реальное — это как раз то, что можно потрогать.
— Я такого не говорил, — отпирается мужик.
— Не говорили, так трогали.
— Вы путаете. — Он ежится, сплетает ноги. — Меня часто путают с кем-то другим.
— Нереальным? — догадывается девица Пухова.
Мужик отвечает ей тоскливым взглядом.
— А кого придавили памятником? — спрашивает он потом.
— Нужно попроще, — озабоченно говорит писатель, отрываясь от клавиатуры. — Реальные люди говорят по-другому. — Он морщит нос, чешется, ищет сигареты. — А как? — спрашивает он у Бивиса. Потом закуривает, откидывается на спинку кресла. — Черт их знает, как они говорят, — заключает он. — Как напишу, так и будут.
— Сказанное когда-то, — говорит Костя, — адекватно тому моменту, когда говорилось, и больше никакому. Новости по телевизору смотрите?
— Да, — говорит банкир, — но ведь мы не в телевизоре, у нас человеческие отношения. Если вы сегодня говорите прямо противоположное тому, что вчера, я не могу не задуматься.
— А вы то, что было вчера, забывайте.
— Тогда получится, что я каждый раз встречаюсь с каким-то новым человеком.
— Так получится в любом случае.
Костя разговаривает спокойно, небрежно, снисходительно, интонации его голоса позволяют допустить, что он никому не навязывает мысль о своем превосходстве, но улыбчиво ее учитывает. Его руки спокойны; иногда он делает точный легкий жест. На нем другие очки — с тонированными стеклами. Однако нет впечатления, что он изменился. Он кажется не другим, а чужим, как покойник.
— Я всё понимаю, — говорит банкир с огорчением. — Как же вы нездоровы! — вырывается у него.
Костя смеется тихо, отчетливо, зло.
— Что считать здоровьем? — спрашивает он, в его голосе нет раздражения. — То, что считают нормой, встречается так редко, что больше похоже на исключение из правил. Вы читаете эти книги? — Он широко поводит рукой. — Думаете, это нормально? Хотите, покажу свежак? — предлагает он, оборвав себя. — Или спустимся, немножко выпьем? Забавное здесь место: алкоголь и книги. Нейтрализуют друг друга. Два яда в совокупности дают дистилированную воду.
— Спасибо, — говорит банкир, — мне уже пора. — Он смотрит на часы. Его взгляд становится внимательным.
Они выходят из магазина, спускаются по лестнице. Банкир, не останавливаясь, кивает Лизе и уходит; Костя задерживается у стойки, здоровается с девицей Пуховой.
— Немножко текилы, — говорит он Лизе.
— Разумеется, нарочно, — говорит девица Пухова нескладному мужику, возобновляя прерванный разговор. — Просил же человек не закапывать его живым! Специально закопали и памятник поставили для надежности. Чтобы уж точно не вылез.
— О чем речь? — интересуется Костя.
— О Гоголе, — говорит Лиза безнадежно.
Мужик обеспокоен, испуган.
— Живого?! — переспрашивает он.
— А то! — подхватывает Костя. — А через сто лет отрыли, стали в гробу копаться…
— Кто отрыл?
— Ну кто, Союз писателей.
— Зачем?
— Посмотреть, как следует ли умер, — говорит девица Пухова.
— Не только, — поправляет ее Костя. — Это же были хоть и советские, а все-таки писатели. Надеялись извлечь не только кости, но и пользу. Поскольку сами делать ничего не умели, придумали, чтобы Гоголь за них отдувался.
— И что? — боязливо спрашивает мужик.
— Он в гробу перевернулся, — сообщает девица Пухова. — Но вылезти не смог.
— Из-за памятника?
— Гоголь за сто лет порядком сгнил, — продолжает Костя, — но кое-какие флюиды от него остались.
— Действительно, — признает девица Пухова. — Костей-то половину скрысили.
— Писатели? — уточняет мужик упавшим голосом.
— Ну да, — кивает Костя. — У кого бы еще совести хватило?
Лиза, которая уже давно как на иголках, последние слова выслушивает с некоторым удовлетворением, но тут же тревожно спохватывается. Она смотрит в расширенные стекленеющие глаза мужика, смотрит на Костю, на девицу Пухову.
— Череп первым делом сперли, — говорит девица Пухова. — Смотрели «Сонную лощину» с Джонни Деппом? Это ведь то же самое. У кого череп колдуна, тот им и командует. А колдун все сделает: ему что голову оторвать, что дворец сляпать — без разницы.
— А что писатели?
— Гоголь к ним приходил по ночам и кричал: «Отдавай кости!», — зловеще шипит девица Пухова. — Много тогда писателей передохло.
— А теперь всё на Сталина валят, — замечает Костя.
— Не развалится, — замечает и девица Пухова. — На этого-то сколько ни вали, всё будет мало.
— Такой памятник хороший, — машинально говорит мужик. — Наводит на раздумья и сам стоит в позе мыслителя.
— Это где? — спрашивает девица Пухова. — На Малой Конюшенной? Так то другой. Гоголь-то в Москве похоронен.
— Перевезли его давно из Москвы, — возражает Костя. — Думаете, просто так решили памятник ставить? Привезли, что от костей осталось, да и закопали потихоньку. А сверху памятник, конечно. Чтобы нынешние писатели рыться не придумали.
Мужик пьет сок, как живую воду; его мокрый лоб блестит, глаза неподвижны.
— А зачем? — спрашивает он слабо.
— Серьезно, — говорит девица Пухова, — почему он им покоя не дает?
— А ему покой дали? — удивляется Костя.
— Всё живое бежит в Москву, а все мертвое тащат к нам, — резюмирует девица Пухова угрюмо. — Повторите, пожалуйста, — просит она Лизу. Сжав губы, Лиза берется за бутылку.
— Вот и прекрасно, — отзывается Костя. — Меньше будет вони.
— Хо! — оживляется девица Пухова. — А ведь верно: мертвое, отвоняв, успокаивается, а живое воняет беспрерывно. Вонь — нереальная вещь? — спрашивает она у мужика.
Мужик пытается сосредоточиться.
— Да, — говорит он наконец. — Она везде, легко заметить. Значит, нереальна.
— Значит, и живое нереально, — подытоживает девица Пухова.
— Я этого не говорил!
— А что же вы сказали?
— Что за тема? — интересуется Костя.
— Обычная тема, — говорит девица Пухова и подкрепляется глоточком. — Всё, что видишь ты, видимость только одна! — декламирует она. — Что-то там, тра-та-та. Полагай несущественным явное в мире…
— Ибо тайная сущность вещей не видна. — Костя кивает. — Да. Чем сильнее воняет, тем загадочнее источник запаха.
— Вы меня извращаете! — беспокоится мужик.
— Да вы выпейте, — говорит Костя. — Никто вас не развращает. Для такого дела нужен профессионал, а мы — аматёры. Возьмешься кого-нибудь развращать, сам же и вляпаешься.
— То-то Гоголь лажанулся, — говорит девица Пухова грустно.
Она наклоняет голову. Грузный желтый свет над головами сидящих раскачивается бесформенным комком, словно мерно мотается туда-сюда его источник: лампа, фонарь или солнце. От света отслаиваются полосы сигаретного дыма; блики и пятна опадают сморщенной сухой листвой. Потерявшие четкость очертаний стены проступают сквозь дым разрозненным скелетом — там нет ребра, там — позвонка, какая-то кость не на своем месте, — но здание еще как-то держится, дрожа и зияя провалами. Дверь, резко дернувшись, впускает нового посетителя: надменного человечка с очень прямой спиной. Белинский протискивается к стойке, заказывает пиво, мрачно и рассеянно озирается. Его рука нечаянно попадает на ворох желтых листочков.
— Нет, — говорит Костя, — Гоголь всё делал профессионально.
— Я реальный, — говорит мужик и чуть не плачет.
— Кто спорит? — удивляется Костя. — Мы тут все покойники.
Прихлебывая пиво, Белинский небрежно проглядывает листки со стихами. Цепенеет.
— И живой!
— Да ладно, — говорит девица Пухова. — Чего мы будем из-за пустяков препираться.
— Да, — говорит Костя. — Это гуманный взгляд на вещи. А не такие уж пустяки, если подумать. Легко сказать: считал себя человек живым, с учетом чего строил биографию и прочее, и вдруг выясняется, что в биографии давно поставлена точка, и может он теперь планировать что хочет — места всё равно нет. Обидно, наверное? — спрашивает он участливо, с удовольствием. — Какие планы были! А главное, совершенно неясно, в какой именно момент это горе приключилось, вдруг так дохлым и родился? И у ближних не спросишь — ближние ведь сразу норовят под видом совета по морде заехать. — Он откашливается, пьет. — Самопознание! — заключает он туманно и веско.
