Ирина Сергиевская - Последний бебрик
Май вспомнил про рептильную прозу «шерстюков» и пробухтел угнетенно:
— …Плача и нагинаясь при этом…
Мандрыгин глядел на него слепо, не вникая в чужие мысли. Он был сейчас нехорош — безлик, безволен. Май взволновался и решил поддержать артиста, рассказать ему об Анаэле.
— Умоляю выслушать серьезно! Совсем недавно я узнал, что у нас есть могущественные друзья. Они…
Тук!
Май вздрогнул, оглянулся.
— Ангел упал, — скучно сказал Василий.
— Кто?! — испугался Май, вскакивая.
— Ангел. Кукла. Папье-маше.
Мандрыгин направился в угол комнаты, поднял что-то белое, блестящее, повесил на гвоздь, вернулся и спросил:
— Кто же эти могущественные друзья? Спонсоры, что ли?
«Ну нет! — впопыхах сообразил Май. — Неспроста ангел упал! Это мне знак: молчи, болван!»
— Я просто пошутил, — неуклюже соврал он.
Василий недоверчиво улыбнулся, потом погрустнел и произнес тихо:
— Выпить бы сейчас. Эх, нельзя…
Май ухватился за спасительную тему, чтобы — случаем — не проговориться об Анаэле:
— «Туркменская мадера»!
— Что за зверь? — удивился Мандрыгин, покачиваясь на чемодане.
— Не зверь, а историческая веха, — строго поднял указательный палец Май. — В конце восьмидесятых попалось мне это жуткое пойло. После дегустации я понял: кирдык советскому строю! Такая позорная профанация благородного испанского вина буквально вопияла о смерти нашего государства.
— Согласен, — важно кивнул Мандрыгин. — «Туркменская мадера» — это тупик. Но «Советское шампанское» — тоже профанация, а строй все-таки держался при нем долго.
Май ответил, секунду подумав:
— Полагаю, на протяжении десятилетий липкие воды «Советского шампанского» делали свое дело — подмывали основы системы, а одна волна «Туркменской мадеры» лишь завершила эту кропотливую работу.
Они замолчали, слушая, как где-то заунывно поют на голоса коты. Мандрыгин прикурил от свечи последнюю папиросу, затянулся торопливо несколько раз, передал Маю. Тот сделал так же. Дальнейший разговор был стремителен и великолепен, как фехтовальный бой.
— Старые цены на спиртное помните? — сделал выпад Василий.
Май ответил мгновенно:
— Портвейн «Кавказ», два рубля двадцать семь копеек.
— «Хирса», портвейн, рубль восемьдесят семь, — повторил атаку Мандрыгин. — Пустая бутылка семнадцать копеек, а если сунуться в винный с заднего входа — двенадцать!
— «Украинская степная», два пятьдесят, — хладнокровно парировал Май.
— Напиток «Парус». Двадцать восемь градусов. Два рубля пятьдесят копеек… — начал новую атаку артист.
— …«Парус» скоро снят с производства! — перехватил инициативу Май. — А у меня портвейн «Агдам», два рубля двадцать копеек!
— Портвейн «Крымский», дорогой, больше четырех рублей! — не сдавался Василий.
— Портвейн «Левобережный», два сорок две! — достойно ответил Май.
— Плодово-ягодное «Лучистое», цена — по-разному, — уколол противника Мандрыгин.
— «Аромат степу», типа вермута… — начал нападать Май.
— …вермут ноль восемь! Меж берез и сосен мы нашли ноль восемь! Один рубль восемьдесят семь копеек! — ловко защищался Василий.
— «Божоле», два пятьдесят!
— «Кампо виего», два пятьдесят!
— «Токайское», три пятьдесят…
— …пробку невозможно было продавить пальцем!
— «Алжирское»!
— «Оригинальное»!
Это была битва равных. Никто не хотел уступать. Противники устали, каждый выпад мог стать решающим. Май пошел в смертельную атаку:
— «Стрелецкая», двадцать восемь градусов, два рубля пятьдесят копеек!
— Если «Стрелецкую» зарядить в сифоне с газом — свалишься! — отважно бросился навстречу Мандрыгин.
Они прикончили друг друга и, хохоча, упали на пол. Они были умиротворены радостным единением, словно выпили живого вина. То была самая приятная степень опьянения, когда светлая вера в себя столь же велика, сколь смешными кажутся вещи опасные, страшные. Сейчас Май твердо знал, что Тусе не придется волочь скарб наследственного горя! Май ощущал в себе огромную силу, власть. Он был царем Кадмом, от руки которого пал наконец маленький грязный бебрик, последний из всех бебриков. Май чувствовал восторг победителя; он узрел новые, впечатляющие просторы с вершины скалы, откуда был сброшен враг. Это был взгляд царя! Май поднялся с пола и заговорил уверенно, вдохновенно:
— Василий Мандрыгин, вам нужен свой театр! Вы должны быть абсолютным, полным его хозяином, этаким просвещенным монархом, справедливым, щедрым, но в меру строгим.
— Дивно! — зааплодировал Мандрыгин. — Мне нравится. Продолжайте!
Май обласкал его янтарным взором и провозгласил в упоении:
— Вам надо стать губернатором острова!
— Приехали, — крякнул ошеломленный Василий.
Май шикнул на него с досадой:
— Не сбивайте меня!
— Позвольте вопросик? — вкрадчиво ввернул Мандрыгин. — Интересуюсь насчет острова. Вы какой для меня наметили: Крит или, извиняюсь, Мадагаскар?
— Мыслить реально надо, господин артист! — закричал Май, выходя из себя. — Этот остров должен быть у нас, в наших водах! Лучше в Черном море! А размером ну хотя бы с наш Заячий!
— Не маловат ли островок? — усомнился Мандрыгин.
— Для театра в самый раз. Остров-театр! Такого еще не было! Гришаня Лукомцев расцветет у вас новым Гогеном! Греческие, итальянские, турецкие корабли будут бросать якоря у вашего острова. Первое представление вы дадите ночью. Фейерверки возблистают над театром и сникнут только при вашем появлении на сцене. Вы, как великий Мольер — в парике, кафтане, — явитесь публике перед закрытым занавесом, трижды стукнете тростью об пол. Занавес взметнет с шумом свои бархатные крылья, и представление начнется! И будет длиться долго, а закончится только при общем ликовании утренних звезд!..
Он утих, вдохновенно закрыв глаза. Мандрыгин, остолбенев, сидел на полу. В безмолвную комнату ступил из коридора кот, неторопливо протрусил мимо Мая, задев хвостом его ноги, канул в муть балкона и был таков. Бледный призрак улыбки выступил на лице Василия. Он спросил с изумленным смущением:
— Что вы сейчас лепетали? Это были умственные упражнения писателя?
— Я желал бы этого для вас в реальности! — пламенно сказал Май, открыв глаза.
— Так я и знал! — Мандрыгин ударил себя кулаком по голове. — Мерси! Я-то осел… Надо было, как вертеп втащили, спустить вас по лестнице. И по шее надавать.
— Вы не хотите быть губернатором острова?! — оскорблено ахнул Май.
— Ах, остров! Идеальный театр! Пушки с пристани палят, кораблям пристать велят! — зло, сквозь зубы, прорычал Василий и сунул Маю кукиш. — Вы идиот или подлец, как ваш Лысенко, который врал про какао в тайге! Околпачить меня вздумали? Но я вам не простак-иностранец, не какой-нибудь Уэллс… Меня на кривой не объедешь! Прямо скажу, от души: стань я губернатором острова, первым делом приказал бы вас повесить. Прилюдно! Под барабанную дробь!
— За что?!
— За то, что вы — поганый искуситель! За эти ваши… золотые сны!
— Позорные вещи говорите…
— Это вы говорите позорные вещи! Они смущают, мешают выживать! Добиваться собственной койки! Чистого белья! Своей посуды, которую никто чужой лапать не будет! Вот моя мечта. И никаких островов, слышите, идальго недобитый?
— Я вам… не верю, — ответил Май, мысленно пошатнувшись. — Вы — другой человек.
— Нет, я тако-ой! — ненавидяще пропел Василий. — Я дрянь. Актеришка малограмотный. Неудачник. Интриган. Завистник. Неврастеник. Наконец, вор!
— Нет! — воспротивился Май. — Не вор!
Во дворе упал железный бак, хрустко покатился по битому стеклу. Кто-то сурово кашлянул и позвал вполголоса: «Э-эй, Гормоту-ун! Давай шустрее! Мотор ждет!»
— Какое счастье! — возликовал Мандрыгин, вскакивая.
— Я могу попрощаться с Гришаней? — убито спросил Май.
— Он спит, — мстительно сказал Василий, но все таки сжалился: — Можете поглядеть на стены — в последний раз.
Май попятился из комнаты и побрел в зал. Чужой коридор, тренькающий звук воды, собственная похмельная походка — все было знакомо и противно. Май чувствовал себя пустым, как кастрюлька: компот выпит, а на дне елозит склизкая сливовая косточка. Вечный друг-враг, Май-второй, молчал из скучной брезгливости к моменту.
В зале были изменения: раскладушка со спящим Гришаней отъехала от стены, притулилась у окна-веера, а Вакула с чертом… исчезли! Май озирался, нелепо соображая, куда они подевались: до Петербурга явно еще не долетели — там ажиотажа во дворце не наблюдалось, черевички поблескивали в уголку, дожидаясь кузнеца. Наконец Май догадался потрогать стену и, испачкавшись краской, уныло зашагал назад. По дороге он завернул в беспросветную ванную, без труда нашел текущий кран, намочил голову, умыл лицо, руки. Эти телодвижения — вкупе с дергающей болью в висках — повторялись в его жизни миллион раз. У-у, тоска… Или, как верно, хоть и безграмотно, написал в своем романе Шерстюк: «Здесь, кроме юноши, был мрак».
