Тадеуш Ружевич - Грех
— Мое почтение, пан профессор, — раздался грубый, но очень вежливый голос Пимпусяйко; в голосе этом звучала оптимистическая нота, вера в жизнь, человека и светлое будущее, словом — в человечество. — Примерочка готова, я к вашим услугам, сейчас примерим костюмчик целиком, вместе с брюками.
Теперь я был во власти пана Пимпусяйко, великого мастера, можно даже сказать, творца. Пан Пимпусяйко сотворял из меня нового человека. Оглядывал с головы до ног сурово, но доброжелательно. Касался опытными руками, но я чувствовал, что пиджак жмет под мышками. С брюками дело обстояло еще хуже. Я смотрел на себя в зеркало. Портной мелом отмечал, где нужно поправить. Около воротника пиджак морщил.
— Это пустяки, — сказал мэтр, — возможно, я еще сегодня устраню все дефекты. Осталась только одна проблема, вроде бы мелочь, но очень важная… Что делать с кармашком — к сожалению, он получается справа, может, зашить? Ничего не будет заметно! Вы как предпочитаете?
— Кармашек? По-моему, все равно — что слева, что справа.
— Ну нет! Наметанный глаз сразу распознает, что костюмчик перелицован.
— Тогда зашейте.
— Гарантирую: никто ничего не заметит! Итак, до завтра, мое почтение, пан профессор, будьте здоровы.
Дома на столе лежала записка от сестры — она пошла за рыбой. Рыба была одной из основных тем наших бесед в последние дни. Перед рыбными магазинами выстраивались длинные очереди женщин с авоськами, сумками и судками. По телевизору показывали, как работают в рыбных хозяйствах, как спускают из прудов воду, вылавливают карпов. Тысячи тонн рыбы к праздничному столу. Карпы кишат в садках и бассейнах. Темные спины, судорожно хватающие воздух рты. По желанию клиентов продавщицы умелым ударом гири убивают рыбу на месте. Слышен негромкий хруст костей, блестит темно-золотая чешуя, сверкает светлое брюшко.
Елочку я поставил в углу комнаты. Стал натирать пол. Он уже был намазан мастикой и пах празднично — оставалось его натереть.
Я ползал на коленях и методично натирал каждую паркетину. Подбирал с пола разложенные везде газеты. Задержался под столом, где лежали старые иллюстрированные журналы. Прервав работу, по своей привычке погрузился в чтение. Среди рецептов приготовления домашней лапши, советов врача, снимков из Африки были новые модели свадебных платьев. Несколько женских головок, демонстрирующих модные прически. Я с удовольствием разглядывал молодые лица. Не поднимаясь с колен, упершись ладонями в пол, читал: «…если тебе не хватает решимости остричь длинные волосы, пускай по крайней мере достанет отваги отказаться от традиционного и давно уже вышедшего из моды начеса».
В дверях появилась сестра, нагруженная покупками.
— Господи! Ноги отваливаются!
Повесив авоську с рыбами на дверную ручку, она подошла к елке:
— Ветки поломанные… бедная елочка… ей лучше было в лесу.
— Бедная елочка и так далее… дорогая моя, мы добрых двадцать лет твердим, что жалко деревья, что хозяйничать следует экономнее, что можно заменить настоящие елки искусственными, но возникает вопрос: кто станет их покупать, всем подавай настоящие, — и вдруг оказывается, что наши леса не так уж и страдают от вырубки, нужно только избирательно вырубать деревья, это нормальная процедура, и вообще не о чем тут говорить. Бедные елочки, бедные люди, бедные рыбы, да, рыбы тоже бедные, могли бы плескаться в воде, а между тем будут нами съедены… — Сестра посмотрела на меня укоризненно, я подошел и поцеловал ей руку. Она села на стул.
— Битых два часа простояла за этими карпами, но все равно, не сравнить с прошлым годом, хотя люди… В том году на Крупничей женщина убила судками старичка, пенсионера!
— Как это — судками убила пенсионера? — рассмеялся я и вернулся к своему занятию.
— Ну, не совсем убила, но он упал и потерял сознание, и случилось это тоже в очереди за рыбой, пенсионер пришел позже и хотел войти в магазин без очереди, ну и баба треснула его по голове судками, которые захватила для рыбы… на месте не убила, он только потом, когда приехала «скорая», потерял сознание, но в себя так и не пришел и умер в больнице. Женщина была с нашей улицы, я даже знала ее в лицо. Ладно, пойду займусь карпами, не знаю только, как их поделить… Мируся больше любит жареные.
— Можешь два пожарить, а одною пустить на заливное…
— А рыбный суп? Варить? Сама не знаю. Может, лучше грибной… погоди, сколько у нас в этом году блюд? Жареная рыба — раз, заливная — два, грибной суп — три, рулет с маком — четыре, селедочка — пять…
— Компот.
— Компот не в счет…
— Может, кислые щи с горохом?
— Щи с горохом! Мируся в рот не возьмет, и я не притронусь, да и ты вряд ли, это теперь тебе кажется, что съешь целую кастрюлю, — попробуешь, и конец. Еще будут яблоки, конфеты, орехи, а еще я купила, только не ругайся, кило бананов, в бананах куча витаминов. Чем она там, в этих студенческих столовках, питается… побудет недельку дома, я ее откормлю. Знаешь, я когда шла домой, у меня было такое чувство, будто Мируся уже здесь, сидит в комнате, а может, она приехала и от меня прячется, а?
— Глупости, куда прячется?
— Верно, но что-то мне подсказывало, что она уже дома.
— Я посмотрел на вокзале расписание, всего два поезда, один около полуночи, второй завтра утром.
Картонные коробки с елочными игрушками были покрыты пылью. Я поставил их на стол, вытер тряпкой и стал развязывать веревочки. В одной коробке лежали блестящие разноцветные шарики, звезды, мухоморы, сосульки. Каждая игрушка аккуратно завернута в газетную бумагу. Мируся сама в прошлом году упаковывала. Я вытащил из бумаги длинный серебряный наконечник, легкий и хрупкий, осторожно обтер тряпочкой. Это было последнее Рождество перед окончанием школы. Наш «главный откровенный разговор" превратился тогда… Но здесь нужны пояснения.
Собственно, я не один год готовился к этому «главному» разговору. Разговору отца с дочерью. Уже не ребенком, а девушкой, которой предстояло через несколько месяцев получить аттестат зрелости и покинуть дом. Мне давно хотелось поговорить с Мирусей серьезно — не об учебе и не об университете, куда она собиралась поступать, а о ней самой. Она часто допоздна засиживалась за уроками. Сестра уже спала, я сидел или лежал на диване с газетой. Но не читал. Молча смотрел на маленькую фигурку в синей школьной форме, на покатые худенькие плечи, белую беззащитную шею, упавшую на лоб прядку волос. В голове мелькали разные мысли, которые я никогда не произносил вслух, мысли не слишком умные, «не современные». О том, что я никогда не отпущу ее из дома, что никуда она не поедет, что мы будем вместе до конца… до конца. Она казалась мне слабой, хрупкой, беспомощной… В тот вечер Мируся сидела за столом, я слышал шелест переворачиваемых страниц. Она что-то шептала. Я давно прокручивал в уме этот разговор. Самый главный разговор отца с дочерью, которая уже больше не ребенок. Я должен ей объяснить, что такое жизнь. Я столько лет учился в школе жизни. Некоторые вещи, кое-какой опыт не только можно, но и должно передать. Мы так много говорим ни о чем в поездах, залах ожидания, ресторанах со знакомыми или совершенно чужими людьми… Ребенку непременно надо рассказать о главном, о том, что его ждет. Наша мудрость, наш опыт могут уберечь от многих промахов и ошибок. Как эта девочка будет бороться за жизнь? — ведь борьба предстоит жестокая, а она еще недавно играла в куклы. Ее любимая кукла сейчас лежит в шкафу. Но Мируся иногда ее достает, смеется, разговаривает с ней…
— Мируся, видишь ли… прервись на минутку и подойди ко мне. Посиди со своим старым отцом и послушай. Но только внимательно.
— Хорошо, папа, сейчас, подожди минутку, дай закончить…
Это должен был быть наш самый главный разговор, а она равнодушно просит меня подождать «минутку», потому что хочет что-то там закончить… «Ну, конечно, Мируся, заканчивай…» — сказал я вполголоса, а может, мне только почудилось, что сказал, поскольку Мируся никак не прореагировала. Она продолжала что-то переписывать в тетрадь, наверно, запустила какой-то предмет.
Мой отец никогда не вел со мной «решающих» или «чрезвычайно важных» разговоров.
— Мируся…
— Да, папа, слушаю. — Не оборачиваясь, она складывала книги и тетради.
— Сначала собери портфель. Хорошо. А теперь садись сюда, вот так, чтобы я видел твое лицо.
— Чего это ты сегодня такой серьезный?
— Понимаешь, в жизни каждого человека бывают минуты… почему ты смеешься?
— Я не смеюсь.
— Да я же не слепой.
— Папочка, ты какой-то странный, почему мне нельзя смеяться, ты ведь еще ничего не сказал?!
Мы сидели рядом и смотрели друг другу в глаза. Вдруг я заметил, что у Мируси над верхней губой будто нарисованы усики.
— Ты что, чернила пила?
