Андрей Шляхов - Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями
Лишь после долгих, в несколько дней уговоров Софья Андреевна согласилась написать «придворным тетушкам» недлинное и холодное письмо, к которому Льву Николаевичу пришлось приписать несколько теплых строк. «Я бы не оскорбилась тем, что у них была бы переписка в прежнем духе, а мне только грустно бы было, что она подумает, что жена Левы, кроме детской и легких будничных отношений, ни на что не способна. А я знаю, что как бы я ревнива ни была, a Alexandrine из жизни не вычеркнешь, и не надо — она играла хорошую роль, на которую я неспособна... Я бы хотела с ней поближе познакомиться. Сочла бы она меня достойной его?.. Все это время, с тех пор как я прочла письмо Левы к ней, я о ней думала. Я бы ее любила», — напишет Софья Андреевна в дневнике 17 октября 1863 года.
«Люблю я ее, когда ночью или утром я проснусь и вижу — она смотрит на меня и любит, — признавался самому себе Лев Николаевич в начале января 1863 года. — И никто — главное, я — не мешаю ей любить, как она знает, по-своему. Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга, как можем, и она скажет: Левочка, — и остановится, — отчего трубы в камине проведены прямо, или лошади не умирают долго и т. п. Люблю, когда мы долго одни и я говорю: что нам делать? Соня, что нам делать?
Она смеется. Люблю, когда она рассердится на меня и вдруг, в мгновенье ока, у ней и мысль и слово иногда резкое: оставь, скучно; через минуту она уже робко улыбается мне. Люблю я, когда она меня не видит и не знает, и я ее люблю по-своему. Люблю, когда она девочка в желтом платье и выставит нижнюю челюсть и язык, люблю, когда я вижу ее голову, закинутую назад, и серьезное и испуганное, и детское, и страстное лицо, люблю, когда...»
Несколькими днями позже в дневнике Толстого появляется совершенно иная по духу и содержанию запись: «Дома мне с ней тяжело. Верно, незаметно много накипело на душе; я чувствую, что ей тяжело, но мне еще тяжелее, и я ничего не могу сказать ей — да и нечего. Я просто холоден и с жаром хватаюсь за всякое дело. Она меня разлюбит. Я почти уверен в этом. Одно, что меня может спасти, ежели она не полюбит никого другого, и я не буду виноват в этом. Она говорит: я добр. Я не люблю этого слышать, она за это-то и разлюбит меня».
«С женою самые лучшие отношения. Приливы и отливы не удивляют и не пугают меня».
«Изредка и нынче всё страх, что она молода и многого не понимает и не любит во мне, и что много в себе она задушает для меня и все эти жертвы инстинктивно заносит мне на счет».
«Мы недавно почувствовали, что страшно наше счастье. Смерть — и все кончено».
«Два раза чуть не ссорились по вечерам. Но чуть. Нынче ей скучно, тесно. Безумный ищет бури — молодой, а не безумный. А я боюсь этого настроения больше всего на свете».
«Я ее все больше и больше люблю, — писал Толстой в конце марта 1863 года. — Нынче 7-й месяц, и я испытываю давно не испытанное сначала чувство уничтожения перед ней. Она так невозможно чиста и хороша и цельна для меня. В эти минуты я чувствую, что я не владею ею, несмотря на то, что она вся отдается мне. Я не владею ею потому, что не смею, не чувствую себя достойным. Я нервно раздражен и потому не вполне счастлив. Что-то мучает меня. Ревность к тому человеку, который вполне стоил бы ее. Я не стою».
Сестра Татьяна отзывалась о Софье Андреевне так: «Соня никогда не отдавалась полному веселью или счастью, чем баловала ее юная жизнь в первые годы замужества. Она как будто не доверяла счастью, не умела его взять и всецело пользоваться им. Ей все казалось, что сейчас что-нибудь помешает ему, или что-нибудь другое должно прийти, чтобы счастье было полное. Эта черта характера осталась у нее на всю жизнь. Она сама сознавала в себе эту черту и писала мне в одном из своих писем: «И видна ты с этим удивительным, завидным даром находить веселье во всем и во всех, — не то, что я, которая, напротив, в весельи и счастьи умеет найти Грустное».
В своей записной книжке Софья Андреевна подроб -но остановилась на том, что она «любит» и что «не любит». Эта запись, к счастью, дошедшая до наших дней, как нельзя лучше помогает понять характер
«Что я люблю:
В душе покой.
В голове мечту.
Любовь к себе людей.
Люблю детей.
Люблю всякие цветы.
Солнце и много света.
Лес.
Люблю сажать, стричь, выхаживать деревья.
Люблю изображать, т. е. рисовать,
фотографировать, играть роль;
люблю что-нибудь творить — хотя бы шить.
Люблю музыку с ограничением.
Люблю ясность, простоту, талантливость в людях.
Наряды и украшения.
Веселье, празднества, блеск, красоту.
Люблю стихи.
Ласку. Сентиментальность.
Люблю работать производительно.
Люблю откровенность, правдивость...
Что я не люблю:
Вражду и недовольство людей.
Пустоту в душе и мысли, хотя бы временную.
Осень. Темноту и ночь.
Мужчин (за редкими исключениями).
Игру за деньги.
Затемненных вином и пороками людей.
Секреты, неискренность, скрытность, неправдивость.
Степь.
Разгульные, шумные песни.
Процесс еды.
Не люблю никакого хозяйства.
Не люблю: бездарность и хитрость, притворство и ложь.
Не люблю одиночества.
Не люблю насмешек, шуток, пародий, критики и карикатур.
Не люблю праздность и лень.
Трудно переношу всякое безобразие». Проницательные, наблюдательные и умные люди нередко грешат излишней самонадеянностью, искажающей им картину восприятия мира.
«В каждом человеке Дев Николаевич видит тип цельный, художественно удовлетворяющий его, — писала Софья Андреевна. — Но если в тип этот случайно вкрадется черта характера, нарушающая цельность типа, Дев Николаевич ее не замечает и не хочет видеть. Ему укажешь: “А вот ты заметь, этот человек кажется тебе исключительно занятый умственными интересами, а он любит всегда сам на кухне готовить...” “Не может быть”, — отрицает Лев Николаевич. Или: “Ты поэтизировал такую-то А. А., считал ее высоконравственной и идеалисткой, а она родила незаконного сына не от мужа”. Лев Николаевич ни за что не верит и продолжает видеть то, что раз создало его воображение».
По истечении некоторого времени Софья Андреевна поняла, что столь желанная семейная жизнь, сулившая освобождение от всеохватной и зачастую, чего греха таить, мелочной родительской опеки, обернулась для нее подлинным рабством, полной зависимостью от человека, который, по ее собственному представлению, должен был стать ей другом, защитником, наставником, но никак не властелином. «Гениально талантливый, умный и более пожилой и опытный в жизни духовной — он подавлял меня морально», — признавалась Софья Андреевна и добавляла для полноты картины: «Мощь физическая и опытность пожившего мужчины в области любви — зверская страстность и сила — подавляли меня физически».
2 июня 1863 года, подводя своего рода итог первых месяцев, первого этапа семейной жизни, Толстой писал: «Все это время было тяжелое для меня время физического и оттого самого собой нравственного тяжелого и безнадежного сна. Я думал и то, что нет у меня сильных интереса или страсти (как не быть? отчего не быть?). Я думал и что стареюсь, и что умираю, думал, что страшно, что я не люблю. Я ужасался над собой, что интересы мои — деньги иди пошлое благосостояние. Это было периодическое засыпание. Я проснулся, мне кажется. Люблю ее, и будущее, и себя, и свою жизнь».
Дальше Лев Николаевич высказывается с совершен -но не присущим ему прежде фатализмом: «Ничего не сделаешь против сложившегося», утешаясь поистине даосской мыслью: «В чем кажется слабость, в том может быть источник силы».
Глава одиннадцатая МЕЛОЧИ ЖИЗНИ
Очень часто с рождением первенца любовь между его родителями усиливается, переходя на качественно новый уровень. До рождения ребенка отношения между мужчиной и женщиной — это отношения двоих лю -дей, которые в той или иной степени сосредоточены друг на друге и вращаются друг вокруг друга. Подобные отношения максимально интимны, но появление ребенка сразу же нарушает эту интимность, вынуждая родителей выстраивать новые отношения. Процесс этот, надо признать, довольно сложен.
Первая Сонина беременность была тяжелой. Страдания будущей матери были не только физическими, хотя их хватало, но и духовными. С одной стороны, беременность не позволяла ей сопровождать мужа на пасеку или гулять с ним, а с другой — она чувствовала, что отношение мужа к ней меняется, причем — далеко не в лучшую сторону, и изливала душу в дневнике: «Лева смотрит на эту немощность как-то неприязненно — как будто я виновата, что беременна... Мне невыносимо и физически и нравственно... Я для Левы не существую... Ничего веселого я не могу ему приносить, потому что я беременна».
Время от времени Софью Андреевну охватывала боязнь того, что она может окончательно потерять мужа, родив ребенка. В такие минуты ее охватывало отчаяние, толкавшее будущую мать на совершенно неожиданные поступки. Так, например, возжелав освободиться от ненужной, как ей вдруг представилось, и не просто ненужной, но и опасной для ее семейного счастья беременности, Софья Андреевна начинала бегать в саду, желая спровоцировать выкидыш, но, несмотря на неоднократные попытки, так и не смогла добиться желаемого.
