Юкио МИСИМА - ХРАМ НА РАССВЕТЕ
Но под лохматыми вечерними облаками скрученная жесть, битая черепица, сломанные деревья, расплавившееся стекло, обуглившиеся панели, одиноко стоявшая, как белый скелет, печная труба, смятая в ромб дверь — все эти бесчисленные обломки окрасились в ржаво-красный цвет. Обломки были рассыпаны по земле, но их дикая, попиравшая все стандарты форма вызывала ассоциации со странного вида крапивой, пустившей на этой земле свои ростки. Это впечатление еще больше усиливали тени, которые творило заходящее солнце.
Красное небо с разорванными и разбросанными по нему облаками. Они словно пропитаны цветом неба. Лохматые нитки, оставшиеся после разрыва, светились золотом. Хонда никогда не видел столь зловещего неба.
Неожиданно он заметил на одном из оставшихся после пожара камней сидящего человека. Под вечерним солнцем фиолетовая ткань рабочих шаровар приобрела оттенок благородного вина. Собранные в пучок черные блестящие волосы казались мокрыми. Голова низко опущена, вся поза выражает страдание. Казалось, женщина, а судя по всему это была женщина, плакала, но плечи ее не сотрясались в рыданиях и по спине не пробегали судороги. Она просто сидела потупившись, словно увяла. Хотя она и была погружена в раздумья, ее неподвижность слишком затянулась. Блеск волос указывал на женщину средних лет, может быть, то была владелица усадьбы или просто посторонняя.
Хонда подумал, что, наверное, следует помочь, ей, очевидно, плохо. Приблизившись, он обратил внимание на прислоненные к камню небольшой черный мешок и палку.
Хонда положил руку женщине на плечо и легонько, очень осторожно потряс. Казалось, приложи он больше силы, женщина рассыплется, превратится в пепел.
Женщина приподняла лицо и взглянула на него сбоку. Увидав ее лицо, Хонда был поражен. Черные волосы — парик, это он понял сразу: так неестественна была линия волос, на лице в густо положенных белилах тонули, казалось, и глазные впадины, и морщины, ярко выступал кармин губной помады, положенной как у придворных дам так, чтобы придать верхней губе форму конуса и скрыть нижнюю губу. И подо всем этим было лицо Тадэсины.
— Неужели Тадэсина? — невольно вырвалось у Хонды.
— Кто вы, господин? Подождите, — и Тадэсина торопливо достала из-за пазухи очки. В хитрости ее движений, какими она раскрывала дужки очков и цепляла их за уши, проглянула та, давняя, Тадэсина. Она все извинялась, что будет рассматривать собеседника в очках, но разыгрывала все это нарочно.
Однако уловка не сработала. Хотя старая женщина и надела очки, перед ней стоял незнакомый мужчина. Сначала на ее лице появилась тревога и какая-то отчужденность, свойственная старой аристократии (ласковое безразличие, которое она долго умело копировала).
— Извините, память стала плохой, вы… — произнесла она казенную фразу.
— Я Хонда. Лет тридцать тому назад учился в школе Гакусюин вместе с Киёаки Мацугаэ, мы дружили, и я часто бывал здесь в усадьбе.
— А, так вы тот самый Хонда. Какие воспоминания! Простите, что не узнала. Господин Хонда… Да, да, точно, господин Хонда. Вы почти не изменились. Что и говорить… — и Тадэсина поспешно приложила рукав к лицу чуть ниже очков. У прежней Тадэсины слезы были обычно не настоящими, но сегодня белила у нее под глазами мгновенно расплылись, стали похожими на намокшую под дождем белую стену — слезы из мутных глаз текли безостановочно. Этим слезам, которые словно переливались через край дождевой бочки, не имея отношения ни к печали, ни к радости, можно было верить, не то что прежним.
Но ведь ей страшно много лет! Казалось, спрятанная под толстым слоем белил кожа вся покрыта старым мхом, но нечеловеческий, вникающий во все тонкости рассудок старательно работает, словно часы в кармане мертвеца, которые продолжают отстукивать время.
— Вы хорошо выглядите, сколько же лет вам исполнилось? — спросил Хонда.
— В этом году будет девяносто пять. Я не очень хорошо слышу, но, слава богу, болезней у меня нет, ноги крепкие, и с палкой я могу дойти куда угодно. В семье племянника, который обо мне заботится, не любят, когда я выхожу одна, но я в таком возрасте, что могу умереть в любой момент и в любом месте, так что пока в состоянии, хочу ходить. Налеты… да я их не боюсь. Попадет в меня какая-нибудь бомба, с радостью умру, никакого не обременив. Вот вижу теперь на обочине труп, и странно звучит, но завидую мертвому. На днях услышала, что здесь в Сибуе горело. И так мне захотелось взглянуть, что с усадьбой Мацугаэ, улучила минутку и тайком от жены племянника двинулась сюда. Да-да, будь живы маркиз и его супруга, как бы они пережили такое. Может, и счастье, что они не дожили до этого.
— Наш дом, слава богу, не горел, но у матери такие же чувства, как и у вас. Ей кажется, что счастьем было бы умереть, пока Япония побеждала.
— Ох, ваша мать тоже говорит о смерти… Никак не могу себе представить… — Тадэсина не забывала вставлять пустые, почтительные фразы.
— А что стало с семьей Аякура? — спросил Хонда и подумал, что спросил лишнее. В глазах старухи отразилась явная растерянность. Правда, когда она выражала чувства так, что их было заметно, они, как правило, были рассчитаны на публику и весьма далеки от подлинных.
— Я после того, как барышня приняла постриг, ушла от них, потом приходила только на похороны господина. Госпожа еще жива, но после кончины супруга как-то распорядилась усадьбой в Токио и переехала к родственникам в Киото. А барышня…
— Вы встречаетесь с Сатоко? — почувствовав невольное волнение в груди, спросил Хонда.
— Да, виделась несколько раз. Она была очень приветлива, надо же, такой, как мне, каждый раз предлагала остаться переночевать в монастыре, очень, очень добрая… — На этот раз Тадэсина, сняв запотевшие очки, надолго прижала к глазам смятую, неопрятную бумажку, которую поспешно вытащила из рукава кимоно. Когда она отняла ее, белила оказались стертыми, и глаза смотрели из темных впадин.
— Так Сатоко здорова? — опять спросил Хонда.
— Вполне здорова. К тому же, как это сказать ее красота все больше очищается, очищается от мути нашего мира, Сатоко стала теперь еще ярче. Обязательно как-нибудь повидайтесь с ней. Наверное, у вас с ней связано столько воспоминаний.
Хонда вдруг вспомнил то ночное путешествие на машине, когда они с Сатоко вдвоем возвращались из Камакуры.
…Тогда рядом была «чужая женщина». И при этом именно, до грубой откровенности женщина.
Хонда с трепетом, словно это было вчера, вспомнил тот миг: профиль Сатоко в свете сочащегося сквозь окна машины рассвета, она говорит о предчувствии конца своих отношений с Киёаки, вдруг закрывает глаза, и на щеку ложатся длинные тени ресниц.
Маска почтительности на лице Тадэсины пропала, она взглянула на Хонду. Морщины по краям ярко накрашенной верхней губы вытянулись, и на сморщенном, будто выжатый шелк, лице прорезалось подобие улыбки. В глазах, напоминавших старый колодец с грязной талой водой, неожиданно ожили зрачки, вспыхнуло кокетство:
— А вы, господин Хонда, ведь тоже были влюблены в барышню. Я-то знала.
Хонде была не столько неприятна многозначительность напоминания о тех давних чувствах, сколько он опасался того, что воспоминание разожжет тлеющие угли тогдашних ощущений, поэтому, намереваясь сменить тему, он вспомнил про полученные от недавнего клиента подарки. Хонда решил выделить из них Тадэсине пару яиц и немного куриного мяса.
Как он и думал, Тадэсина откровенно обрадовалась яйцам:
— Ах, яичко. Сейчас это такая редкость! Я уже несколько лет их не видела. Яичко!
Она многословно и долго благодарила, и Хонда понял, что старая женщина постоянно недоедает. Еще его поразило то, что, заботливо убрав яйца в свою сумку, она снова достала одно и, подняв его к небу, на котором поблекли краски вечерней зари и наметились цвета сумерек, сказала:
— Не понесу я его домой, простите мою невоспитанность, лучше я здесь…
Старая женщина с каким-то сожалением поднимала яйцо к вечернему небу, туда, где на светлую синь постепенно наползала темь. Между дрожавшими старческими пальцами поблескивала тонкая скорлупа.
Потом Тадэсина некоторое время ласкала яйцо в ладонях. Вокруг было совсем тихо, и слышался только слабый звук, с каким сухая ладонь касалась скорлупы.
Хонда предоставил ей самой искать, обо что бы разбить яйцо. Он как-то постеснялся предложить свою помощь: ему казалось, что Тадэсине будет это неприятно. Тадэсина неожиданно ловко разбила яйцо о край камня, на котором сидела. Осторожно, чтобы не вылить, поднесла ко рту, медленно опрокинула — содержимое потекло через распахнутый к небу рот к влажно поблескивающим внутри зубам. Мелькнул глянцевый круг желтка, и очень уж натуралистично прозвучал глоток.
— Давно не ела такой вкусноты. Другим человеком себя чувствую. Кажется, будто ожили давние краски, запахи. Я девушка, меня называют красоткой. Наверное, в это нельзя поверить, — теперь Тадэсина вдруг заговорила откровеннее.
