Виктор Пелевин - Диалектика Переходного Периода Из Ниоткуда В Никуда
Мюс хмыкнула, но ничего не сказала.
Вечером они пошли ужинать в «Скандинавию». Обычно Мюс одевалась совсем просто, но в этот раз на ней было какое-то удивительное платье, похожее на плащ без рукавов. Оно очень ей шло. Но за ужином Степа заметил на ее лице морщинки, которых не видел раньше. И антенны на ее голове уже не казались такими упругими и длинными, как прежде. Странно, но эти морщинки наполнили его сердце такой нежностью, что он почувствовал на глазах слезы. Чтобы Мюс не увидела их, он взял недокуренную сигару и отправился на балкон.
«Я совсем о ней не думаю, – размышлял он, глядя на людей в камуфляже, суетившихся во дворе. – Бедной девочке уже тридцатник, а кто она? Секретутка-референт. Наверно, ей тяжело. Тем более что второй месяц общаемся исключительно по плану Маршалла… Или третий? Ох… Если все будет нормально… – при мысли о предстоящем деле Степа почувствовал волну липкого страха, – если все выгорит… Женюсь. Честное слово».
Пронзительный порыв ветра со стороны Кремля бросил пепел с сигары ему в лицо. Степа поежился.
«Заодно и паспорт английский сделаем», – подумал он, пыхнул последний раз дымом и пошел к Мюс, показавшейся в дверном проеме.
Отправив ее с шофером на дачу, он зашел на московскую квартиру. Портфель и камуфляж были уже здесь.
Первым делом Степа включил огромный вентилятор на черной штанге, напротив которого висел в стальном кольце раскрашенный деревянный попугай с распростертыми крыльями. Попугай вместе с вентилятором были привезены из Санто-Доминго, где он купил их в бутике на главной улице – они располагались на том же расстоянии друг от друга, что и в магазине, в точности воспроизводя поразивший его эффект. У попугая с крыльев свисало множество бамбуковых трещоток, которые начинали раскачиваться, издавая при этом нежный, мелодичный и чуть грустный звук. Душе от этого становилось свободно и прохладно, как стало Степе много лет назад в струе воздуха от могучего винта, когда он вошел в магазин с раскаленной улицы. Ветерок и перестукивание трещоток всегда успокаивали его и, самое главное, каким-то образом наполняли сознанием собственной правоты.
Тщательно приклеив бороду, он посидел в кресле с закрытыми глазами, перебирая приготовления в уме. Клей надо было взять с собой на случай, если бороду придется переклеивать – про это он раньше не подумал.
Надев рясу, он посмотрел на себя в зеркало. Степы там не было. Был священник неопределенного возраста. В его пегой бороде виднелась ранняя седина. Глаза выдавали скорбную сосредоточенность духа.
Священник подумал, что надо бы сразу взять ключи, чтобы не забыть их в пальто. Он шагнул к вешалке, сунул руку в один карман, потом в другой, и обнаружил пакет фисташек, которого там не было до похода в «Скандинавию».
– Мюс, – прошептал он и улыбнулся. – Мюс… Это ведь все для тебя. Чтобы я… Чтобы… Жди меня, и я вернусь. Только очень жди…
Надо было спешить – поезд со Сракандаевым отходил с Ленинградского вокзала через час.
Степе достался билет на место 28. Этот номер не значил в его вселенной ничего, но его близость к числу «29» напоминала, какое опасное дело он затеял. Идти приходилось по самому краю пропасти. Но выбора не было. Каждый раз, когда решимость слабела, он шептал:
– Чубайка и Зюзя? Чубайка и Зюзя?
Поднимавшаяся в душе волна ярости заряжала аккумуляторы, и он чувствовал свежую ненависть и силу.
Поезд удивил его своей чистотой (он давно не ездил по железным дорогам). Пока он был единственным пассажиром в купе. Дождавшись, когда проводник проверит билет, он спрятал лингам под рясой и пошел в «театральный вагон». Там было шумно и весело, играла музыка. Степа сразу понял, в каком купе едет Сракандаев – напротив его двери маячил охранник.
Через час, когда Степа вернулся, в вагоне было еще веселее, но охранник стоял все там же. Стало ясно, что в дороге удобного случая не представится.
Зайдя в свое купе, Степа положил лингам в портфель и, чтобы снять стресс, отправился в вагон-ресторан. Выпив две порции виски у стойки, он взял третью, сел за столик и уставился в телевизор под потолком. Шел фильм «Спайдермен». Фирменная запись прерывалась одним и тем же клипом – рекламой банка HSBC с толстым японцем в очках, который, шутливо пуча глаза, противным голосом пел под караоке в токийском баре:
– Спайдермен-спайдермен, ра-ра-ра-ра, спайдермен!
«Все-таки я не самурай, – подумал Степа, чувствуя, как виски растекается по телу. – Самурай бы не нервничал. И елдак бы под рясой не прятал. Он бы ножом все сделал, из любви к искусству. И охранника бы тоже чикнул…»
Некоторое время он думал о японце из клипа, который произвел на него гораздо более сильное впечатление, чем сам фильм, виденный раньше. Показанный японцем трюк был круче цифровых прыжков с крыши на крышу. Всю жизнь вкалывать на бессмысленной работе, сжигая ежесуточные полчаса свободного времени на то, чтобы зайти в караоке-бар, растянуть лицо в добрую улыбку и спеть про «спайдермена» – для этого нужно было такое мистическое бесстрашие, по сравнению с которым все подвиги камикадзе казались детской комнатой. Кто это говорил, что в открытом обществе исчезает героизм? Сорос, что ли? Наоборот, подумал Степа, кроме чистого героизма там вообще ничего не остается.
Когда он вернулся в купе, там сидел попутчик, вошедший на одной из остановок. Это был коротко стриженный молодой человек с лицом, в котором сквозило что-то монголоидное. Одет он был в черное. На столике у окна стояла плоская фляжка водки, бутылка минеральной воды и стакан. Вежливо поздоровавшись со Степой, попутчик кивнул на фляжку:
– Не желаете на сон грядущий?
– Благодарю, – сухо ответил Степа, лег на свое место и мысленно обматерил себя за то, что оставил портфель в пустом купе.
Попутчик вел себя беспокойно. Сначала он принялся ужинать и долго шуршал каким-то свертком, распространявшим по купе запах сырого осеннего леса и подмокших грибов. Выпив водки, он надел наушники, и до Степы сквозь стук колес стали долетать искаженные обрывки музыки.
Проснулся Степа от того, что кто-то трогал его за плечо. В купе было полутемно – горела только тусклая оранжевая лампочка-ночник.
И еще глаза попутчика.
Степа глянул на свой портфель – цел ли. Портфель благополучно висел на крючке в ногах. Он поглядел на столик. Фляжка с водкой была пуста. Сколько прошло времени, он не знал.
– Извините ради Бога, – заговорил попутчик, – вы, наверно, уже спали…
– Признаться, не без того, – ответил Степа. – Чем могу?
– У меня к вам просьба. Но я даже не знаю, как ее высказать, – мне очень неловко.
– Не стесняйтесь, – сказал Степа.
– Так редко случается встретить духовное лицо. Нельзя ли с вами чуть-чуть пообщаться? Мне очень нужно.
– А нельзя подождать до утра? – спросил Степа.
– Но мысли ведь не ждут, – возразил попутчик. – Они, знаете, туда-сюда, туда-сюда, – он показал руками. – Как волны в шторм. А пловец – ты. То есть в смысле я. А вокруг такие скалы, такие рифы… Я уже час на вас гляжу и думаю – позвать на помощь? Будить? Не будить?
В его быстрой жестикуляции было что-то такое, из-за чего Степе не захотелось перечить. Он уже понял, что наряд накладывает на него определенные обязательства, примерно как халат врача или милицейская фуражка. Осторожно переместившись в полусидячее положение, он спросил:
– И что же вас тревожит?
– Я издалека, ладно? Чтоб вы поняли, где меня искать.
– Ладно, – сказал Степа. – Попробуем найти.
– Вот скажите, почему, к примеру, распался и исчез Советский Союз? Как вы думаете?
Степа пожал плечами.
– Промысел божий, – сказал он.
– Да, промысел божий, согласен. Но как он проявился в измерении человеческой души?
Степа снова пожал плечами.
– Не спешите, я попробую ответить. Что делали советские люди? Они строили коммунизм. Сначала казалось, что он наступит после революции. Потом эта дата стала отъезжать все дальше, и вскоре стала чем-то вроде горизонта. Сколько к нему ни иди, он все равно там же, где был. И тогда, в качестве последнего рубежа, датой наступления коммунизма был объявлен восьмидесятый год. Мы полетели к нему сквозь космос, под руководством КПСС, с песнями КСП, и, пока хоть осколок этой веры был жив, весь мир дрожал и удивлялся. Но в восьмидесятом году окончательно выяснилось, что вместо коммунизма будет Олимпиада. Все вокруг, как рассказывают современники, еще казалось железным и несокрушимым. Но всего через несколько лет это несокрушимое железо рассыпалось само. Именно потому, что исчез горизонт. Из материи ушел оживлявший ее дух. Стало некуда идти, понимаете?
– Понимаю, – сказал Степа. Он решил говорить как можно меньше.
– Вы спросите, при чем здесь вы? Сейчас объясню. Вам не кажется, что есть прямая параллель между коммунистическим и христианским проектами? В том смысле, что оба существуют в исторической перспективе, и с течением времени их содержание выцветает, потому что исходная метафора видится со все большего расстояния? А в поле зрения каждый день попадает что-то новое. Чтобы быть христианином или коммунистом, надо каждое утро загружать в сознание громоздкий концептуальный аппарат, идеи которого были сформулированы в точке, уплывающей от нас все дальше. В этом их отличие от недоступного интеллекту закона Будды, дворцом и скрижалью которого является настоящее мгновение времени! С другой стороны, христианству тоже негде существовать, кроме как в одном из комнат этого дворца. Вот потому-то мы, тантристы-агностики, и говорим, что Будда – это в том числе и Христос, и Кришна. Но не только. Понимаете?
