Луис Бегли - О Шмидте
Ответ. Я люблю свою дочь. (Я постарался произнести это без всякой патетики; быть последним чистокровным англосаксом в своем роду — это способствует сдержанности.)
И не хотите преподнести ей отравленный дар?
Опять за старое. Я кивнул своей раскалывающейся головой.
А Джон? Как он вписывается в ваше видение будущего?
Как муж моей дочери и потенциальный отец ее детей, моих внуков. Надеюсь, хороший муж и хороший отец. А любить своего зятя никто не обязан.
Но в этом большое счастье! Вот мы любим Шарлотту!
Очевидно, вы с Майроном исключительно добры. Это ваш особый талант.
Тут она вдруг наклонилась и поцеловала меня в губы, мазнув кончиком языка по сомкнутым, как обычно — ведь я не ожидал такой любезности, — передним зубам. Выпрямившись, она взяла обе мои руки и сказала: Вы хотели меня поцеловать, так вот.
Благодарю вас, но у меня жар и озноб, и я противен. Теперь я вам должен. (На самом деле, против всякого здравого смысла и собственного рассуждения я хотел продолжить немедленно, но у меня хватило предусмотрительности понять, что нужно дать ей действовать самой.)
Это может быть слишком сложно и слишком опасно. Вы ведь любили свою жену, верно?
Еще как.
Но это неправда, что вы хранили ей верность?
Снова старая песня! Не думали же вы в самом деле, ответил я, что я поведаю вам все свои грехи в первый же день знакомства?
Я думаю, вы изменяли ей всякий раз, как только у вас появлялась возможность. Что вы чувствовали при этом? Это, по-вашему, и значит быть хорошим мужем?
Не всякий раз, далеко не всякий, а только когда потребность в этом становилась неодолимой, и обстоятельства полностью располагали. Вы отдаете себе отчет, что выжимаете признания из больного и ослабевшего человека?
Конечно. Ну так что вы чувствовали?
Будто нарушаю условия контракта. Ведь обещаешь-то любить, быть рядом, хранить преданность и забыть всех остальных. Но я думал, что эти нарушения незначительны. Мэри ни о чем не знала, мои приключения ничуть не ослабляли моей любви к ней, и я всегда был осторожен. Она нисколько не страдала, и жалеть ее было не за что. А как насчет вас? И Майрона? Вы что, всегда храните верность друг другу?
Она рассмеялась. Если она не боится заразы и ей не противно мое состояние, почему бы ей не поцеловать меня еще раз? Приятно, что она снова взялась нянчить мою руку.
Майрон вообще загадка. По-моему, у него почти никакого темперамента. Если бы у него кто-нибудь был, он сказал бы об этом мне. Тогда он, конечно, больше не будет пострадавшей стороной, но жизнь станет проще. У меня много лет был любовник.
Да что вы?
Я в самом деле удивился.
Он был моим пациентом, но у нас с ним началось, уже когда терапия завершилась. Она опять засмеялась. Терапия ему очень помогла, помогала до недавних пор. Теперь он ищет нового терапевта, мужчину.
И Майрон знал? А дети?
Разумеется. Теперь, думаю, и Шарлотта знает.
А с Майроном вы спите?
Когда ему хочется.
И тут эта женщина бросилась на меня. Рухнула сверху. Ее руки побежали по моему телу. И так же внезапно отстранилась. Повисло молчание. Я ждал ее слов.
Вы такой милый, Шмидти, сказала она. Это больше не повторится. Мы снова станем правильными и честными, как подобает отцу невесты и матери жениха. Я сделала это, добавила она, по наитию. Мне представилось, будто вы обречены и погибнете у меня на глазах.
Жаль, если так, сказал я. Вы присмотрите за мной? Поможете мне? И тут я рассказал ей про того бродягу. В конце концов я, должно быть, стану таким же, как он. Мы с ним похожи, только я худой и весь-весь чистый.
Чуть помедлив, она отвечала: Нет, я вижу немного не так. Я присмотрю, если буду рядом. А как я могу помочь, не знаю.
А что, если, сказал я, когда она двинулась к выходу, шестое чувство психиатра и ваша чертова интуиция не правы и со мной все будет в порядке?
Ну я думаю, тогда мы все будем счастливо жить до самой смерти.
Четверг, 12 декабря 1991Перед тем как они все уехали в город, ко мне зашла Шарлотта. Я все еще лежал в постели, не столько больной, сколько усталый, просыпаясь не больше чем на час. Она сказала, что хотела бы остаться и присмотреть за мной, но не может: срочные дела на работе и все такое прочее. Потом сказала, что Райкеры великодушно решили внести то, чего не хватает на покупку квартиры и поэтому Джон в конце концов решил, что они могут принять мой подарок.
Более вызывающего способа описать ситуацию я и помыслить не мог. В одной фразе она умудрилась превознести то, что делают Райкеры — а я думаю, их вклад не больше пятисот тысяч, хотя как знать сейчас, когда квартира еще даже не выбрана, — и оплевать мой подарок. Хуже того, все эти слова о том, что они могут позволить себе «в конце концов» принять его, звучали так, будто они делают мне одолжение, освобождают меня от тягостной обязанности!
Я ничего на это не ответил, и хорошо, что промолчал: не только потому, что мне хочется сохранить мир, но и потому, что, если посмотреть под определенным углом, в ее словах была крупица отвратительной правды, присутствие которой, впрочем, на мой взгляд, нисколько не оправдывало того, как она говорила со мной. Эта правда в том, что у меня есть своя корысть: я не хочу относиться к своей замужней дочери и ее мужу как к совладельцам моего дома. У Райкеров же таких мотивов нет. Они просто помогают сыну, который и сам стоит на пути к богатству, но пока еще не богат. Когда я думаю о том, какие деньги парень будет зарабатывать, если фирма не развалится, меня подмывает посоветовать Райкерам не дарить, а занять ему деньги, но это было бы не в интересах Шарлотты. Хотя, может быть, это и есть заем. Вообще-то, правда и то, что, если у меня останется право пользования, я не должен относиться к Шарлотте как к совладельцу дома. По закону, пока я жив, она таковым считаться не может. Если бы я только умел, я мог бы — вполне естественно — сказать ей, что покуда не умру, я остаюсь хозяином дома со всеми его правами и обязанностями, а им с Джоном придется подождать своей очереди.
Но все же я спросил, почему никто не сообщил мне звонком или письмом, что они принимают подарок. Вопрос, казалось, привел ее в замешательство. Ну, ответила она, мы, наверное, решили сказать тебе об этом, когда приедем в гости. Но Майрон заговорил об этом первым, и мы не успели.
Ну пусть так.
Следующий пункт программы — рождественские каникулы.
Знаю ли я, куда мне ехать?
Пока еще нет.
Они, наверное, не смогут выкроить до Рождества еще один выходной для поездки в деревню, так не смогу ли я приехать в город пообедать с ними и обменяться подарками? Удобно ли мне будет сделать это в день перед отъездом в мой рождественский вояж?
Чтобы не нарушать согласия, я сказал «да»; между тем я и не вспоминал о подарках и до сих пор не представляю, куда бы мне поехать.
Ну и хватит об этом.
Ренате нужно повышать квалификацию сиделки. Она слишком тяжела, чтобы наваливаться на меня сверху. Могла повредить мне какой-нибудь жизненно важный орган. Не понравились мне ее массивные груди и жесткое белье под платьем.
Она любит провоцировать и вызывать неловкость — в этом был нерв послеобеденного разговора в День благодарения. Когда я заболел, проявилась ее другая склонность: стремление подавлять и командовать. Поцелуй, демонстрация доступности и признание в том, что она трахается на стороне. Хочет исподволь вызвать во мне влечение. Не иначе, метит в Сфинксы в Сахаре моего вожделения.
Написав эти строки, я посмотрелся в зеркало и понял, что мне нужно постричься. Я не стригся уже по меньшей мере пять недель. В Сэг-Харборе есть парикмахер, может, стоит сходить к нему, вместо того чтобы тащиться в Нью-Йорк за сомнительным удовольствием выслушивать под щелканье ножниц куда Карло намерен поехать на каникулы. Подумать только, за все эти годы, что я у него стригусь, парень так и не научился не мочить воротник моей рубашки, когда моет мне голову. Но его преимущество в том, что результат его работы полностью предсказуем.
Сколько раз осталось мне повторить эти процедуры: ежемесячную стрижку, еженедельное обрезание ногтей, ежедневное бритье и мытье головы? Раз или два в день — в зависимости от того, выхожу ли я из дому — ванна; грязные рубашки, белье и носки, брошенные в корзину, каждую пятницу возвращаются в беспорядке в ящики комода, раз в неделю — визит в химчистку в торговом пассаже. Отдаешь две пары свернутых несвежих брюк, а в полиэтиленовых коконах свисают с проволочных держателей их довольные товарищи — платишь определенную сумму долларов. Милая женщина, которая меня обслуживает, страдает болезнью Паркинсона в ранней стадии — каждый раз я делаю вид, что не замечаю этого.
С другой стороны, мне больше никогда не придется заказывать смокинг или пальто. Те, которые у меня есть, переживут меня. Их срока службы осталось больше, чем моего.
