Джойс Оутс - Ангел света
Слова так и сыпались из нее — конечно, всего этого он не разобрал. Только последние фразы. И сказал — досадливо, раздраженно, теперь уже явно спеша повесить трубку: «Конечно, я помню тебя, Кирстен. В розовом с белым купальном костюме. На нем еще были маленькие моржи, да? Вышитые белым».
Семнадцатое апреля 1980 года. Четверг.
Вчера — Господи, неужели это было только вчера! — Кирстен позвонила Оуэну, чтобы сказать о Ди Пьеро. О намеченной встрече с Ди Пьеро. Но Оуэн скрывался: она звонила четыре раза, а его все не было, тогда она позвонила в его клуб и слышала, как кричали: «Хэллек! Хэллек!» — и головокружение нахлынуло на нее, нахлынула восторженная уверенность: фамилия-то ведь Хэллек, это же и его фамилия — Хэллек, и он согласился помочь, согласился «заняться ею», теперь ему от этого не увильнуть, не может он предать ее, Кирстен, фамилия-то его ведь Хэллек — только послушай, как ее кричат…
Но Оуэна в клубе не было. Во всяком случае, к телефону он не подошел.
Тогда Кирстен снова позвонила в общежитие, и один из его соседей снял трубку и был очень любезен: обещал передать все, что надо, но Кирстен перебила его — дело срочное, семейное, она должна немедленно поговорить с братом, он должен немедленно позвонить ей, и вдруг, сама не зная почему, она страшно разозлилась и стала всхлипывать, кричать то, чего у нее и в мыслях не было: «Трус, врун, пустышка! Я знаю, что он там, знаю, что он стоит рядом, трус, задница, скажите ему, что сестра все про него знает, скажите, что она сама все сделает, скажите, что все уже началось, уже началось, теперь не остановишь, нельзя остановить, скажите ему…»
И тут кто-то рявкнул, прерывая ее, и это был Оуэн — она сразу умолкла, в полной панике.
Какое-то время он на нее кричал. Кричал очень долго — она не в состоянии была измерить сколько. Час, минуту, неистовую долгую минуту, в течение которой она успела подумать, с удивительной ясностью: Хэллек, он же Хэллек, ему не увильнуть.
Когда Оуэн затих, она сказала кротко, лукаво, с невидимой ему подтрунивающей улыбочкой: «У меня возникла мысль, что, может, ты передумал — вот и все. У меня возникла мысль, что, может, ты отдаешь мне их обоих».
«Если ты еще раз вот так мне позвонишь, — сказал Оуэн теперь уже спокойным тоном, — я и тобой займусь. Я сверну тебе шею».
«Если ты еще раз вот так мне позвонишь, — сказал Оуэн спокойно, — я и тобой займусь».
Ди Пьеро! Ди Пьеро.
Не имя, а мед — так и обволакивает язык.
Она не замечает яркой, слепящей голубизны неба, не замечает цветов, таких прелестных, таких безупречных — Изабелла непременно запричитала бы: Неужели они настоящие? Не вглядывается в тех, кто находится поблизости, кто, возможно, наблюдает, как она идет к Энтони Ди Пьеро, заставляя себя не торопиться, не выказывать признаков спешки, но и не проявлять девичьей застенчивости, ибо это, безусловно, лишь вызовет у него зевоту.
— Привет, — говорит Кирстен.
Высокий, стройный мужчина в спортивном пиджаке модных преувеличенных пропорций: плечи чуть слишком широкие, лацканы чуть слишком разлапистые. (В самом покрое его костюма есть что-то эротичное, думает Кирстен. Потому что, каким бы ни был он сейчас безупречным, какой бы прекрасной ни была материя, Ди Пьеро все равно выбросит его до конца года — собственно, с таким расчетом этот костюм и шили, с таким расчетом его и покупали.)
Она снова произносит: «Привет!» — так как он не слышал.
Он поворачивается, смотрит на нее и не узнает.
(Неужели этот человек действительно Энтони Ди Пьеро? Боже мой, думает Кирстен, этот же старше, гораздо старше. По обе стороны рта, как скобки, пролегли морщины. Белые лучики у глаз. «Держись подальше от яркого солнца, — предупреждала ее Изабелла, — ты поймешь почему, когда будет уже поздно: с такой нежной кожей недолго тебе оставаться хорошенькой девочкой».)
Очень странно, очень любопытно. Эти изменения, которые произошли с Ди Пьеро.
— Привет, — снова произносит Кирстен, улыбаясь, повышая голос. — Мистер Ди Пьеро…
Она же устроила себе передышку. Решила прогулять. Пропустить занятия, сказав Ханне, что на четверг она «назначена к врачу в Нью-Йорке… рентген зубов мудрости», — на сей раз потрудилась она солгать: ведь в школе из жалости всё делают, лишь бы не пришлось ее исключать.
Дочь покойного обесчещенного Мориса Хэллека.
— Привет, Кирстен, — говорит Ди Пьеро.
Он не снял ноги со скамейки — ждет, чтобы она подошла к нему, и это не укрывается от Кирстен. И она принимается трещать, волнуясь, краснея, слова летят, подгоняя друг друга: опоздал поезд, такси, движение на Пятьдесят седьмой улице перекрыли…
Солнечные очки у Ди Пьеро стильные, в черной оправе. Стекла зеленые, настолько темные, что Кирстен видит лишь, как двигаются его глаза, но не видит, куда они смотрят.
Они вежливо здороваются за руку, словно гости на Рёккен, 18. Чужие люди, которых только что представили друг другу, но у которых есть все основания полагать, что они знакомы.
— Большое вам спасибо, — говорит Кирстен, продолжая нервно болтать, — я знаю, как вы заняты… я знаю, что… среди недели… днем… Это так мило с вашей стороны…
Он тщательно дозирует улыбку — человек не из щедрых. Дает ей помолоть языком — идиотка, ослица, почему она так задыхается, к чему это неуклюжее кокетство! — а сам смотрит на нее, держа в пальцах мундштук с сигаретой. Затем небрежным и одновременно рассчитанным жестом отбрасывает прядь волос с ее лба. — Вот так немного лучше, — говорит он.
КЛУБ САМОУБИЙЦ
После смерти в декабре 1977 года четырнадцатилетней дочери видного члена Совета экономических консультантов при президенте — от чрезмерной дозы барбитуратов — в прессе появились намеки на то, что в Хэйзской школе существует тайный клуб самоубийц.
Судя по слухам, в клубе разработана сложная церемония посвящения, особые пароли и особое рукопожатие. Известен он просто как клуб. Один из обозревателей, утверждавший, что он интервьюировал девушку, члена этого клуба, однако имени ее не назвавший, сообщил в печати, что в клубе состоит двадцать — двадцать пять девушек.
Девушек объединяло не то, что они пытались совершить самоубийство — однажды, дважды или несколько раз (бесспорным чемпионом по этой части была рыжая толстуха, дочь вашингтонского юриста, чья фамилия часто мелькала в газетах), и даже не намерение его совершить — их объединял (так, во всяком случае, говорилось в статье) острый, неотступный и всепоглощающий интерес к самоубийству.
Они собирали вырезки из газет и журналов. Они сопоставляли методы самоубийства. (Самым излюбленным методом была чрезмерная доза наркотиков. Хотя отравление углекислым газом тоже имело свою привлекательность. Вскрытие вен, выстрел из пистолета себе в голову, прыжок в окно с высокого этажа и, конечно, петля на шее считались приемами слишком жестокими в обезображивающими.) Девицы часами сидели то у одной в комнате, то у другой, рассказывая о самоубийствах в своих семьях, о смертях, которые были названы в прессе «естественными», о несчастных случаях, которые вовсе не были случайными. Они читали биографические эссе о знаменитых самоубийцах, чтобы в точности знать, как это было совершено. Двух или трех аскеток в группе интересовала судьба Симоны Вейль[18]; тех, кто собирался заняться литературой, интересовала судьба Хемингуэя, ну и, конечно, была еще Сильвия Плат[19] и была Мэрилин Монро[20] — в ее случае как и почему имели особое значение. (Вообще-то почему такого уж значения не имело. Развод… алкоголизм… профессиональные неудачи… финансовые неурядицы… утрата репутации… утрата здоровья… хроническая депрессия… пристрастие к наркотикам… неустойчивость психики — все эти причины, по мнению девушек, приводили к самоубийству и не были существенными.)
А вот то, что Мэрилин Монро решила покончить с собой, явилось чудесным утешением для «уродок». Правда, утешительно оно было и для хорошеньких девушек.
В Хэйзской школе, естественно, отрицали все слухи. И на дальнейшие расспросы вежливо и решительно отвечали: «Добавить нечего».
После такой шумихи, таких пересудов клуб распался — лишь наименее популярные девушки, девушки, которые не принадлежали к нему, утверждали, что им кое-что известно, распространяя определенные сплетни с целью вызвать любопытство и раззадорить.
Но вот ранней весной 1978 года девушка из класса Кирстен, жившая в общежитии, поздно ночью вскрыла себе вены в чулане рядом с гимнастическим залом и едва не погибла; а неделю спустя другая девушка, из выпускного класса, притом очень хорошенькая — ее даже выбрали сопровождать Королеву Цветущих Вишен, — вскрыла себе вены и умерла.
