Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7
— Эйб, они у нас будут смеяться, плакать и умирать вместе с этими парнями. Я уже звонил на студию. Хочу заполучить на главную роль Кэри, Кларка или Спенса, — заявил он.
— Погоди-ка, Милт. Спенсер Трейси — еще куда ни шло, но ни Кэри Гранта, ни Кларка Гейбла я как-то не очень представляю себе в роли отца-итальянца.
— Кэри и Кларк не играют никаких отцов. Ты не знаешь актеров, мальчик. Они не любят стареть. Я имел в виду Кэри на роль Барни.
— Кэри Грант в роли двадцатитрехлетнего еврейского парня из нью-йоркских трущоб?
— Нам придется немного обновить сюжет. Вот этот тип Бертелли — в книге он очень мил, но стоит ли сейчас прославлять итальяшек, если мы с ними воюем?
— Да ведь Бертелли родился в Америке…
— Конечно, я это знаю, и ты это знаешь. Но для великого американского Среднего Запада он все равно итальяшка. Если мы вздумаем делать таких людей героями, хозяев студии хватит удар. В конце концов, это они будут финансировать и прокатывать фильм. Есть определенные правила. Не прославлять итальяшек, черномазые всегда должны быть тупыми, как животные, фрицы — комичными, и самое главное — никаких евреев на экране.
— Но ведь Барни — еврей.
— Послушай, Эйб, вот что я тебе скажу со всей откровенностью. Я знаю, что говорю, — на такой же сюжет я сделал свой фильм по Хемингуэю. Не надо, чтобы эта история отца и сына тормозила действие. Я это тебе говорю по своему опыту и честно. Барни как еврей не пойдет.
— Но вся книга написана про двух итальянцев и одного. еврея.
— Ну да. Это надо убрать. Это не пойдет. Публика любит ирландцев. Нам нужен здоровенный крутой ирландец и его чудаковатый подручный, вроде Фрэнка Мак-Хью. В роли пилота я вижу Кэри или Джима — Джеймса Кэгни, или Дьюка — Джона Уэйна. Это горячая голова, постоянно на ножах со своим полковником — ярко характерным актером вроде Алана Хейла.
Это продолжалось несколько недель, после чего Эйб сказал:
— Милтон, пойди-ка ты на…
Кейди не знал одного: Мандельбаум сражался за само свое существование. После десятка провалившихся фильмов, огромных и сомнительных счетов за расходы по постановке и скандала с шестнадцатилетней кандидаткой в кинозвезды самозваный столп студии «Америкен глобал» висел на волоске. «Жестянка» должна была стать его спасением. Кейди умел писать. А Мандельбаум не умел редактировать. Здесь, в Лондоне, у него под рукой не было кнопки, чтобы вызвать испытанного и верного сценариста-халтурщика, который перелопатил бы весь сюжет. Приходилось работать с Кейди — иного выхода не оставалось.
Когда Эйб решительно направился к двери, искренний и принципиальный Милтон Мандельбаум сказал:
— Сядь. Мы немного переутомились. Давай поговорим спокойно.
— Да разве можно с тобой разговаривать? Вот такие грязные огрызки вроде тебя и довели своим враньем Голливуд до его нынешнего маразма. Ищи себе другого автора.
— Сядь, Эйб, — прошипел Милтон. — У нас с тобой контракт, мой милый, и если ты начнешь выкидывать такие штуки, то попадешь в черный список на всю жизнь. И не только — ты не сможешь напечатать больше ни одной книги.
— Постой, Милтон, ты же говорил, что, если мне что-то не понравится, то я могу просто встать и уйти.
— Нет, погоди, Кейди. Мне не так просто было тебя протолкнуть. Комитет знает, что твой брат был красным.
— Ах ты, сукин сын!
Он сгреб Мандельбаума за лацканы его офицерского кителя и потряс с такой яростью, что у того слетели очки. Потом он швырнул Милтона на пол, где тот, ползая, как слепой, нащупал очки и, кривясь от боли в желудке, заплакал.
— Эйб, не бросай меня! Мои враги на студии меня съедят. Мы уже вложились на восемьсот тысяч, съемки назначены, актеры ждут, декорации и костюмы готовы. Я всю жизнь боролся за свои принципы, а теперь я в дерьме.
И Эйб остался. Как ни странно, Мандельбаум теперь разрешил ему писать так, как он хочет. Он не знал, что профессор нашел пару халтурщиков, которым заплатил несколько тысяч долларов за то, чтобы они за спиной Эйба переписывали сценарий — брали написанные им эпизоды и переделывали их в соответствии с бредовыми указаниями Мандельбаума.
Закончив сценарий, Эйб испытал огромное облегчение.
— Каждый великий сценарий, каждый великий фильм написан потом и кровью, — поучал его Милтон Дж. Мандельбаум. — Конечно, у нас иногда бывали размолвки — любовники тоже иногда ссорятся. Нет, Эйб, тебе лучше бы не появляться на съемочной площадке. Твое дело сделано. Теперь твой пас приняли мы. Режиссеры очень нервничают, когда поблизости болтается автор. Это же настоящие примадонны, черт бы их взял. Но… без них не обойтись. Ведь актеры ничего не понимают. А с автором никто из них не может обращаться так уважительно, как я.
К счастью, название фильма было изменено — теперь это был «Орлиный клекот». Никому и в голову не пришло, что он сделан по мотивам романа Кейди: Эйб втихомолку снял свое имя из титров. Фильм принес немалую прибыль — в те дни приносил прибыль любой воздушный бой с участием Флинна или Кэгни. И Мандельбаум, ободренный успехом, продолжал свою славную карьеру.
11
«Я пережил ужасные минуты, когда, вернувшись в Норфолк после войны, понял, что мама и папа уже очень стары. Шаги их стали медленнее, очки толще, в волосах прибавилось седины, и временами они впадали в прострацию. Мама часто называла меня „Беном“.
Норфолк стал гораздо меньше. Я так долго здесь отсутствовал, что все оказалось совсем не таким, как в моей памяти. Дом, который я помнил таким большим и просторным, на самом деле был маленьким, а моя комната — крохотной. Все расстояния в городе были небольшими, особенно в сравнении с огромным Лондоном.
Саманта чувствовала себя, словно рыба, вытащенная из воды, и я начал замечать, что ее попытки привыкнуть к Америке были не совсем искренними. Тем не менее мы с радостью предвкушали предстоявшую нам новую жизнь. Ребенок, несколько тысяч долларов в банке, собственный автомобиль. Шоукросс выпустил сборник моих очерков военного времени, и публика приняла его лучше, чем мы ожидали.
Так или иначе, нам с Самантой и ребенком надо было решить, где мы будем жить. О южных штатах разговора не было. Мечты Бена не сбылись. Кое-какие перемены, правда, намечались: закон о правах участников войны открыл перед несколькими сотнями тысяч негров возможность получить образование, и они никогда уже не вернутся к прежнему приниженному существованию. В воздухе еще не пахло свободой, но я чувствовал, что она придет еще при моей жизни, — вот тогда я и приеду на Юг, чтобы об этом написать.
С первого же дня после окончания войны папа и его брат Хаим, живший в Палестине, предпринимали отчаянные попытки разыскать в Польше их отца, двух братьев и больше двух десятков родственников, о которых шесть лет ничего не слышали. К тому времени, когда мы с Самантой и сыном приехали из Англии, уже поступили первые страшные известия. Родина моего отца — местечко Продно было окружено стеной и превращено в гетто, а потом всех евреев согнали, как скот, и уничтожили в концлагере „Ядвига“. Через некоторое время пришло подтверждение от горстки выживших евреев, и надежда почти исчезла. Они были убиты, все до единого — мой дед, продненский раввин, которого я никогда не видел, два моих дяди и тридцать других родственников.
И только один из Кадыжинских, мой двоюродный брат, выжил, потому что сражался в партизанском отряде. После Холокоста он пережил кошмарную одиссею, пытаясь добраться до единственного в мире места, которое могло его принять, — до еврейской Палестины. Он пробовал прорваться через британскую блокаду на буксирном пароходике; дважды его ловили и отправляли в Германию. Только с третьей попытки ему удалось попасть в Палестину.
Когда в 1948 году было провозглашено государство Израиль, трое сыновей моего дяди Хаима воевали там. Один из них был убит, сражаясь за древний Иерусалим.
Горе, которое принес моему отцу Холокост, осталось с ним до конца его жизни.
Объехав чуть ли не всю огромную Америку и впервые познакомившись со своей собственной страной, я влюбился в Сан-Франциско и его окрестности. Эти места, словно магнит, притягивали к себе писателей — от Джека Лондона до Стейнбека, Сарояна и Максвелла Андерсона. Это было как раз по мне. Особенно понравилось мне Созалито — высоко на горе, с видом на океан, бухту и сказочный Сан-Франциско по другую ее сторону.
Но уж кого-кого, а Саманту я знал. Она очень скучала без Линстед-Холла. Я решил, что лучше пойти на компромисс, и начал подыскивать что-нибудь в долине Кармел. Тоже неплохое место: среди белокорых дубов стоят старинные испанские ранчо с толстыми стенами, где даже в разгар лета прохладно, а на крутом берегу бурного океана растут дикие цветы и кипарисы, качающиеся на ветру. И все это в двух шагах от Сан-Франциско. Как, Саманта, что ты об этом думаешь?
