Юлиан Хомутинников - Самолеты, или История Кота (СИ)
— Значит, всё правда? Значит, я не сплю? — спросила я у Лохматого, но он меня не слышал: он что-то горячо обсуждал с папой.
— А сама как думаешь? — спросила мама.
— Не знаю, — я улыбалась, но в горле комом стояли слёзы, такие ненужные в этот момент.
— Тогда полетели с нами! — сказала она и дёрнула папу за рукав. — Алька, горючего хватает?
— Да, можем ещё пару кружков сделать, — ответил папа. — Илья, давай тоже с нами. И вытащи уже Лёшку из дома, сколько можно там сидеть!
— Но ты же знаешь, у него важное дело, — смеясь, ответил Лохматый. — Он налаживает интернет. Говорит, скоро будет не хуже, чем в Москве.
— А он неисправим, да?
И они смеялись… А я думала: как же это так? Я что — сплю? Или это уже не сон? Где я? Когда я? А Лохматый, кстати, совсем не сердится из-за своего имени. Он что — привык? Или это значит, что я всё-таки во сне?
— Соня, ну ты чего? Залезай! — крикнула мама из самолётного чрева. Лохматый уже забрался туда по небольшой откидной лесенке и теперь махал мне из иллюминатора. Папа раскрутил винт, и мотор с громким фырчанием завёлся, зажужжал басовито, будто огромный шмель.
В конце концов, подумала я, сон или не сон — какая разница? Ведь теперь даже мне можно полетать.
Я поднялась по звонким металлическим ступенькам в самолётное нутро, обитое бежевым кожзаменителем. Ну да, здесь всё именно так, как и должно быть: четыре отдельных места и ещё одна скамейка сзади — запасная. Над каждым креслом — рюкзак с парашютом и сумка с противогазом. На стенах — два огнетушителя. А места пилота и штурмана — в носовой части, наполовину в самолёте, наполовину снаружи; туда ведут две маленькие лестницы. Мама ловко влезает по одной из них в штурманское кресло, папа уже устроился на месте пилота. Они переговариваются по рации: наверное, сверяют показания приборов, или что уж они там делают.
Наконец жужжание двигателя переходит в звон, Лохматый жестами (потому что иначе ничего не слышно) показывает мне на ремни, и я послушно застёгиваю их на поясе. Сам Лохматый поднимает лесенку и накрепко закрывает дверцу: становится немного тише. Тогда он ныряет в соседнее кресло и тоже пристёгивается. Мама кричит:
— Готовы?!
— Готовы!! — отзывается Лохматый.
— Тогда взлетаем!
И мы взлетаем. Самолёт берёт разбег, смешно подпрыгивая на кочках, потом вдруг хвост отрывается от земли и через мгновение я понимаю, что колёса тоже в воздухе! Самолёт уже летит! Мы летим!
Папа набирает высоту. Я чувствую себя бумажным солдатиком — пилотом такого же бумажного самолётика, которые Матрица мастерил для меня в детстве. И если это сон, то это самый лучший из всех снов, которые я только видела за всю свою жизнь!
За стеклом иллюминатора — земля, похожая на огромную карту. Вот заливные луга, вот Ока петляет, как серебряная змея; вон там, вдали — старая церковь, а чуть поодаль — Рубецкое, дедово Рубецкое.
Наше Рубецкое.
Самолёт снижается; мы летим над селом. Вон он — наш дом! Я вижу Матрицу! Он, кажется, водрузил антенну на длиннющую сосновую слегу, и теперь прикручивает эту мачту к дому. Увидев нас, Матрица задирает голову вверх и заслоняет глаза от Солнца. А с соседнего участка машут руками Гектор Шагаев и Инна Иннокентьевна, его мама. Но село быстро остаётся позади, и мы летим уже в сторону соседнего Ладышкина, через луга, мимо остатков дедовского колхоза, мимо заросшей осинником и ивой Таловки — родниковой речушки; мимо родника, мимо коров, идущих с выпаса, мимо клуба, возле которого тусуется разношёрстная публика, в основном «мальки», как их называют Гектор и братья. Потом самолёт делает круг — мимо водонапорной башни, мимо расходящихся дорог, идущих, кажется, из ниоткуда в никуда, снова над крышами Ладышкина и чьей-то баней (из трубы сочится дымок); снова над Таловкой, и мимо Рубецкого — к нашему импровизированному «лётному полю».
Солнце заглядывает в иллюминаторы.
Я смотрю на Лохматого: он сидит, задумчиво подперев кулаком подбородок, и смотрит туда, за стекло. Может быть, он тоже думает, что всё это сон? Может быть, это и есть сон? Может быть…
Самолёт понемногу снижается, заходя на посадку, и я вдруг замечаю фигуру, машущую нам рукой.
И я наверняка знаю, кто эта фигура.
Это Кот, конечно. Моя, нет — наша единственная и неповторимая сестра-бродяга.
Значит, всё-таки сон? Жалко. Хотя, если подумать, увидеть такое даже во сне дорогого стоит. Даже если это будет самый последний сон в моей жизни.
Самолёт заходит на посадку.
…
Глава 13. Эпилог.
Спустя почти семь месяцев после Того Самого Дня, Герман Сергеевич Кастальский посмотрел на часы.
Почти время.
Он оправил немного косо сидевший на нём серый шерстяной кардиган (вроде бы без пяти минут май, конец апреля, а в квартире по-зимнему холодно), и направился к входной двери. В прихожей Герман Сергеевич остановился и взял со столика письмо в простом белом конверте без маркировки. Затем, аккуратно пристроив конверт в карман кардигана, он повернул ключ в замке и, слегка приоткрыв дверь, выглянул на лестничную клетку.
Здесь было тихо. Впрочем, тишина длилась недолго: внизу грохнула подъездная дверь, и Кастальский удовлетворённо хмыкнул.
«А вот и ты».
И точно: по лестнице быстро поднималась девушка. Худенькая, высокая, русоволосая, и с огромным рюкзаком за спиной. Герман Сергеевич покачал головой, но всё же улыбнулся.
Девушка его не заметила. Она прошла мимо и, подойдя к двери напротив, остановилась в нерешительности. Потом вздохнула, достала из кармана ключ на брелке в виде толстенького будды и попробовала открыть дверь.
Однако ничего у неё не вышло.
— А вот это уже любопытно, — сказала девушка с удивлением. — Замок сменили?
Кастальский ждал. Девушка пару раз надавила на кнопку звонка и прислушалась. Кастальский тоже прислушался.
Нет, тишина.
Девушка почесала за ушком и вздохнула ещё раз. Потом пожала плечами, сбросила рюкзак, прислонила к двери и уселась на него верхом.
Тут-то она Кастальского и увидела, и её веснушчатое, загорелое лицо вмиг озарилось радостной улыбкой.
— Ой, Герман Сергеич, здрасти! А вы чего там прячетесь? — спросила она, встав с рюкзака и подойдя ближе.
Кастальский улыбнулся и, распахнув дверь, вышел навстречу гостье.
— Здравствуй, Василиса. Очень рад тебя видеть, знаешь ли.
— Ага, я тоже! — Кот (а это была, конечно же, она) энергично пожала Кастальскому руку. — Как поживаете? Как Елена Платоновна? Как Алиса? Здоровы? И, к слову, не знаете, куда мои подевались?
— Поживаю хорошо, Елена Платоновна и Алиса тоже в порядке и здоровы, спасибо, — степенно отвечал Герман Сергеевич. — А что касается твоих, так они вот тебе письмо оставили.
— Правда? — изумилась Кот. — Ого. А я думала, они меня потеряли. Ну, я же совсем запропала. Там просто такая история вышла, Герман Сергеич! Не поверите! Я на Алтае была! С шаманами общалась, у одного даже училась! А потом отправилась Беловодье искать!
— Ну? — улыбнулся Кастальский. — И как, нашла?
— А этого я вам сказать не могу, уж простите, — Кот виновато улыбнулась. — Это вроде как секрет.
— Понимаю. Ну-с, в любом случае письмо — вот оно.
И Герман Сергеевич передал Коту белый конверт.
— Между прочим, — сказал он. — Не хочешь ли зайти? Ты ведь устала, с дороги-то. А я тебя чаем напою…
Но Кот не слышала, Кот читала.
По белому листу бежали аккуратные строчки:
«Котя!
Если ты читаешь это письмо, значит, всё случилось именно так, как ты и обещала. Ты вернулась! Словами не передать, как я (и все мы) этому рады!
Нас здесь больше нет. В прошлом ноябре умер дед (это грустная новость), а в декабре мы уехали в Рубецкое! Понимаешь, мы долго думали, все вместе, и решили, что в Москве нам больше делать нечего. Тем более, родители не смогли бы достроить самолёт здесь: им нужно было больше пространства. Нам всем нужно было больше пространства, пожалуй.
