Альва Бесси - Люди в бою
Посреди узкой дороги стоит пустой грузовик; к заднему борту прислонены винтовки (русские винтовки), мы находим там в кузове одеяла — я беру себе два, и патронташ — его берет Табб.
— Как по-твоему, эта винтовка лучше моей? — спрашивает он.
— А я почем знаю, — говорю я.
И Табб закидывает обе винтовки за плечо.
— Интересно, эта штуковина на ходу? — говорит один из ребят, залезает в кабину грузовика, заводит мотор и включает фары. Я стою на подножке; едва грузовик трогается, я спрыгиваю — мне не хочется оказаться впереди своих. Грузовик медленно едет по дороге, группа бойцов расступается перед ним, в свете фар у них бледные, осунувшиеся лица. Вскоре красный глаз заднего фонаря исчезает вдали.
Слева дорога идет вверх — ее окаймляет насыпь. На насыпи стоят люди, но мы не пытаемся узнать, что это за люди. Они стоят, укутавшись в одеяла, сжимая винтовки, и молчат, мы тоже молчим. Я иду позади Табба, но не вижу его. Немного погодя впереди припускают бегом, вскакивают на насыпь, я стараюсь не отставать. Впритык за мной бежит Таубман.
Табб бросает вторую винтовку, одеяло и несется во весь опор следом за Луком и Хэлом. Я кричу, что есть мочи. «Табб, — ору я. — Где ты? Я тебя не вижу». Табб оборачивается. «Заткнись», — бросает он на бегу. Мы бежим по полю, на поле вповалку лежат люди, солдаты спят на одеялах прямо на земле, офицеры в двухместных палатках под деревьями. У нас таких палаток нет даже для командиров. К деревьям привязаны лошади, они неспокойно похрапывают в темноте. Я налетаю на спящего, он вскакивает, ругается: «Coño». «Табб, — кричу я. — Остановись, подожди. Я за тобой не поспеваю!» Табб не отвечает, я бегу, спотыкаюсь, падаю, снова бегу. Напрягаю зрение, пытаюсь разглядеть, что впереди, и тут сзади раздается крик: «Halto! Los Rojos! Halto! Los Rojos!»[73] — я припускаю еще пуще. Перед нами уступом вздымается терраса. Табб взбирается на нее, помогает влезть мне. «Что такое?» — спрашиваю я. «Бросай все, чтоб не мешало», — говорит он, и мы опрометью кидаемся к следующей террасе. Я сдергиваю обе скатки, бросаю нож, тарелку, но винтовку и диски решаю оставить. Теперь ясно слышны голоса позади, щелканье ружейных и пистолетных затворов, свист пуль над головой. Мы припускаем к следующей террасе, вскарабкиваемся на нее, потом на другую, на третью и так далее. Сейчас я умру, думаю я, сил моих больше нет, я не выдержу, не выдержу, не выдержу… Слышу, как впереди стонут на бегу, понимаю — мне нельзя от них отставать, даже не столько я это знаю, сколько мои ноги знают это помимо меня; они несут меня дальше, хотя тело мое с каждым шагом становится все тяжелей, ему хочется упасть, опуститься на землю, но ноги несут меня дальше и дальше.
Уже светло, когда мы добираемся до поросшей редким лесом вершины холма и заползаем в густой кустарник. Плюхаемся на землю, отдуваемся, валимся навзничь, хватаем ртами воздух; издалека доносятся глухие выстрелы и непривычное пение.
— Марокканцы, — говорит Хэл.
Мы садимся, смотрим друг на друга, нас всего четверо: Лук, Хэл, Табб и я. Я вытаскиваю банку солонины, в дно банки вделан ключ, я открываю банку, разрезаю солонину на четыре части и раздаю.
— Отколи-ка ты лучше звезду с пилотки, — говорит мне Хэл.
Табб смотрит на меня. Мы откалываем республиканские звездочки от пилоток.
— Надо бы бросить винтовки, — говорит Хэл, — Налегке бежать быстрей.
Никто ему не отвечает, Мы молчим, прислушиваемся к непривычному пению, доносящемуся откуда-то слева; следим, как лучи солнца пронизывают густой кустарник. Нам не по себе.
— Олух ты этакий, — говорит Табб. — Ну чего ты разорался?
— Откуда мне знать, — говорю я.
— Мы ведь бежали через их лагерь.
— Откуда мне знать.
Лук и Хэл смотрят на меня, но тут раздаются шаги, шелест сухих листьев, хруст веток; шаги приближаются, вот они уже над нами. Хоть винтовки и при нас, однако, когда из кустов появляются два солдата и наставляют на нас пистолеты, мы не успеваем вскочить, а сидим как сидели.
— Qué Brigada?[74] — говорит один из них, губы у него сжаты, глаза испуганные, но решительные.
Наступает молчание.
— Qué Brigada, tu?[75] — задаем мы встречный вопрос. И правильно делаем.
— La Trece[76], — отвечают они.
— Quince[77], — говорим мы, и они с облегчением вздыхают.
Похоже, мы все вздыхаем с облегчением. Они садятся рядом, у них есть с собой табак…
* * *…Земля здесь напоминает гармошку — холм идет параллельно холму; склоны холмов поросли соснами, дубами, они темны от полыни, бугристы от камней. Внизу под нами, в baranco[78], собирается в эвакуацию крестьянская семья, ее многочисленные члены снуют взад-вперед, выносят из убогой лачуги матрасы, утварь, наваливают пожитки в повозку, запряженную осликом (когда приходится покидать свой дом, первым делом всегда увозишь постель). Увидев, что к ним с холма спускается шестеро вооруженных солдат, они цепенеют от ужаса и, только услышав наше «Salud», приходят в себя. Они дают нам воды и кулек лесных орехов; они считают, что Мора-де-Эбро все еще в руках законного правительства, они советуют нам взять долиной влево — так рукой подать до шоссе.
Мы единодушно решаем идти не проторенными тропами, а карабкаться по холмам, держа курс на северо-восток. Солнце высоко в небе. Оно начинает припекать, мы бросаем остатки снаряжения — сумку с пулеметными дисками, бумажные пакеты с патронами (оставляем про запас только одну-две обоймы), сменную одежду.
— Куда мы идем? — говорю я.
— К Море, — говорит Лук.
— А ты уверен, что наши еще там?
— Не уверен.
— Тебе не кажется, что нам лучше сейчас отоспаться, а идти ночью?
— Прекрати задавать дурацкие вопросы.
С холма хорошо видна белесая бетонированная дорога, вьющаяся между холмами. Полотно ее поблескивает, над ним волнами колышется раскаленный воздух. На дороге нет никакого движения; мы боимся, что нас заметят, однако, пока хватает духу, наблюдаем за дорогой, но никакого движения по-прежнему незаметно. Край выглядит заброшенным — кругом ни живой души; если б не дорога, он казался бы и вовсе необитаемым. Мы спускаемся с холма на дорогу, безлюдье нагоняет на нас тоску. Располагаемся в тени раскидистого дерева, смотрим на дорогу — голая, бетонированная полоса, белесая, пустая. В ней есть что-то пугающее, мы никак не решаемся ступить на нее.
— Чем-то все это напоминает мне Калифорнию, — говорит Лук Хэлу. — Помнишь Дот? Ух и носились мы тогда по дорогам и поддавали крепко.
— Что-то в этой дороге есть жутковатое, — говорю я.
Лук смеется и говорит:
— Вот именно. (У меня дар замечать очевидное.)
Мы пересекаем дорогу, скатываемся с крутой насыпи вниз, к пересыхающему руслу реки, окунаем разгоряченные головы в воду. Моем руки, лица, пьем, мочим в воде шапки, а вот башмаки не решаемся снять — боимся, что потом не удастся их натянуть. Ноги у нас распухли, сбиты до крови. На другом берегу реки снова вздымаются горы, почти отвесные, устрашающие. Когда мы в последний раз спали? Мне кажется, давным-давно. А ведь бывало — просидишь за разговором ночь напролет, а утром отправишься на работу, и снова просидишь за разговором ночь напролет, а утром снова на работу, и снова просидишь за разговором… Красота вокруг поразительная, даже несмотря на крайнюю усталость, мы не можем не любоваться ею: холмы эффектно громоздятся друг на друга — театральная декорация, да и только, и мне вспоминается, как перед рассветом, незадолго до того как нас занесло в фашистский лагерь под Вильяльбой, я услышал в ночи птичье пенье — мелодичное, чистое, звонкое — и застыл на месте.
По словам крестьян, отсюда шестнадцать километров до Мора-де-Эбро. А что, если наши оттуда уже ушли? Табб еле передвигает ноги, на его потешной физиономии уныние. Мы все едва живы, движемся как в кошмаре. Что нас ведет? Это не назовешь ни волей, ни решимостью; нас ведет не ум, а тело, и мы будем идти до тех пор, пока не придется остановиться.
Первым на холм взбирается Лук, с холма видно, как внизу по глубокому оврагу ходят люди. Следом за Луком идет Хэл, позади тащимся мы с Таббом. Двое парней из XIII бригады полны бодрости, они далеко обогнали нас. Мы находим банку солонины — она ослепительно сверкает на солнце, — открываем ее. Мясо соленое, но я еще долго несу банку, мне жалко выбросить ее (а от усталости кусок не лезет в горло). Внизу неожиданно появляются люди, множество людей — нестройными колоннами они бредут через горы, карабкаются по холмам, ведущим к Эбро. «Это наши», — говорит Лук. Мы спускаемся с холма и вливаемся в одну из колонн. В колоннах идут немецкие, французские, итальянские добровольцы; они не говорят по-английски; они куда бодрее нас. Приземистые светловолосые крепыши немцы, обливаясь потом, молча волокут вверх-вниз по склонам станковые «максимы», мы присаживаемся, пропускаем их вперед, изумленно смотрим на них. По их лицам стекает пот, они пыхтят, отдуваются, но неуклонно идут вперед, глядя в землю прямо перед собой, лишь временами перекидывая тяжелую ношу с плеча на плечо. Они обогнали нас, вот они уже карабкаются на следующий холм; и тут Хэл говорит: «Какого черта, давай спустимся обратно на дорогу». Мы спускаемся, тянемся гуськом по пустынной дороге. Лук по-прежнему впереди, он смотрит прямо перед собой. Я гляжу на небо: не появятся ли самолеты, оборачиваюсь на Табба — голова у него поникла, руки болтаются, на Хэла — он плетется далеко позади, безвольный слюнявый рот полуоткрыт, воспаленные глаза прищурены — солнце слепит так, что больно смотреть. Хэл прихрамывает. Далеко позади слышатся громовые раскаты орудий (уж не в Гандесе ли?) и пронзительный вой пикирующих самолетов…
