Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2004)
Не-е-ет, говорит жизнь, этак каждый могёт. А ты давай поживи …
Я вижу, как многих именно на этом повороте истирает в порошок.
Меня самого истирает в порошок. Я не могу передать, как мне все надоело. Надоело беспокоиться, выяснять отношения. Ходить на работу, видеть их лица, пить, курить, есть, надевать свою старую куртку. Видеть, что она не хочет понимать, убеждаться, что сам не способен. Надоела трусость одних, коленца других и морды третьих, надоело звонить Н. и глупо надеяться, надоело мерзнуть, ходить в жмущем ботинке, чувствовать, как разрушаются зубы, переводить пиво в мочу, просыпаться утром и убеждаться, что ты опять вчера пил. Надоело быть вечно принимаемым не за того, надоело безденежье, надоел этот город, эта квартира и та квартира, надоела слякоть на улицах, этот подъезд, крики женщины сверху и соседей за стеной, собственная судорожность, ощущение несчастья. Надоело надменство одной компании друзей и пьяная солдатчина другой, собственное желание преуспевать, соединенное с неспособностью к преуспеванию, моя бесконечная разорванность. Надоело все. Я сам себе надоел. Безверие надоело. Болтовня. Нелюбовь.
Как хочется. Быть любимым — женой, детьми. Любящим. Полным. Трезвым. Обращенным к Господу. Сидеть на песке, лежать на песке, идти кромкой берега. Слышать стрекот кузнечиков. Колокола. Фотографировать. Встречать умных, интересных, дружных людей. Устраивать застолье. Варить холодец. Быть сильным и великодушным. Нырять с головой. Видеть пузырьки. Выныривать. Видеть ее счастливое и радостное лицо. Целовать ее. Украдкой позволять себе ласку более откровенную. Никому ничего не объяснять. Слышать, как, играя, радостно повизгивают дети. Работать. Думать. Ощущать. Смотреть и видеть. Идти вперед. Не к успеху — к просветлению. Не сомневаться в друзьях. Радостно выйти из дома, увидеть чистый белый снег. Или солнце, предвещающее весну. Слушать прекрасную музыку. Ходить с любимой на концерты и в театр. Никогда не ссориться с нею. Купить дом. Врасти в землю. Развести пчел. Потом. А пока сидеть на подоконнике в подъезде и знать, что нет более близких людей, чем она и я. Посмотреть “Не горюй”. Спать двенадцать часов в сутки и работать двенадцать часов. Путешествовать, любить и работать. Сидеть рядом, мечтать, строить планы, любоваться ею и гладить ее. Слышать, как она произносит слово “любимый” голосом любимой и верит в то, что я отправляюсь в новый поход…
Слышу, как в коридоре кто-то пинком открывает дверь, бормочет что-то, после чего дверь в соседнюю квартиру сильно хлопает. Сынок соседей явился пьяный. Из-за тонкой стены-перегородки доносится короткий жестокий разговор, после чего — удар.
Ударчик не из слабых, констатировал я.
— Я же тебе сказал, — произнес низкий от гнева голос. — Я тебя предупреждал… Я предупреждал?
Не хотел бы я испытать того удара, который последовал затем.
— Я предупреждал?
Это уже не по морде даже. Это как по мясу. Тут впервые другой голос закричал:
— Не надо, больна-а!
— Больно? — сказал голос соседа Гриши. — Ну, это только начало. Я же сказал: жалости не будет.
— Мне больна-аа!
— А я, б...дь, сказал: жалости не будет…
Я вышел на площадку и позвонил в соседнюю дверь.
Гриша почему-то почти сразу открыл.
— Слушай, ты его убьешь ведь. Сгоряча, — сказал я. — Если хочешь, пойдем ко мне, чайку-кофейку… А то, не ровен час… Под горячую руку…
— Спасибо. Спасибо, — сказал Гриша. — А что, слышно? Какое там под горячую руку… Мне пятьдесят два года… А ему двадцать семь. Подонок… Телевизор из дома унес…
— Ладно, так или иначе — остановись.
— Спасибо.
Я вернулся в свое прибежище и поставил “Уленшпигеля” на видео.
Мне казалось, что фильм снят обо мне; о нас, какими мы были, когда только еще познакомились, о нашей свободной и не знающей преград любви, только в этих квартирах с нами сделали что-то, и мы забыли про это. Заболело сердце. Я накапал корвалолу и выпил. Подумал, не позвонить ли Вике, что ли. Я всегда ей звоню, когда на душе хреново. Помню, перед разводом мне казалось даже, что стоит мне позвонить — и все образуется. Может быть, я даже влюблюсь в нее и вся моя жизнь чудесно изменится...
Тогда я позвонил Вике и предложил ей посидеть где-нибудь.
Мы встретились в “Китайском летчике Джао”. Это был модный подвал, хотя ничего специфически китайского там не было. Просто на стенах, крашенных синей краской, были расчерчены маршруты всемирных перелетов китайского летчика Джао Да, и сам он там был — деревянная фигурка в деревянном самолетике. Ну, еще вещи. Перчатки летчика, шлем и очки летчика, ботинки летчика и кусок пропеллера его самолета. Еще там выступали всякие модные группы, играли рок, атмосфера была веселая, шумная, располагающая к непринужденной доверительности.
Я сразу заказал два пива.
— Ну, — сказала Вика. — Рассказывай. В чем дело? Ты опять поругался с женой, что ли?
Я не собирался ничего рассказывать. Больше того, я хотел, чтоб обо всем рассказала она: каким-то непостижимым образом Вика лучше меня знает, что со мной происходит.
— Какая тебе разница? — ушел я от ответа. — Я просто захотел сходить куда-нибудь вечером. С кем-нибудь.
— И поэтому ты выбрал меня? — с интонацией глубочайшего издевательства и любви сказала Вика.
— Почему нет? — сказал я, хотя знал, что издевается она надо мной как старая подруга, а любит, должно быть, как мать. — В конце концов, ты единственная, кто помнит еще Андрюху в этой стране.
— Да уж, — сказала она с пониманием. — Такого дурака! Кого это сейчас колышет — Америка! Надо было возвращаться. А он не возвращается. Думает, что кто-то подумает, что это не круто, а про него уже все и помнить забыли.
Андрюха — это мой самый лучший друг.
— Так ты поругался с женой или нет? — наступает на меня Вика. В конце концов, она тоже мать двоих детей и у нее полно насиженного дома неутоленного любопытства.
Нет, любви у нас с ней не выйдет.
Лишь один раз у нас с Викой могло получиться это . Когда мы случайно встретились на какой-то продвинутой выставке, где ни мне, ни ей не понравилось; она тогда была одинокой пьяной сукой с крашенными чуть ли не в красное рыжими волосами. Вот тогда. Я понял это, когда она сделала вид, что оступилась, и показала ножку из туфельки.
С тех пор прошло лет шестнадцать.
Я заказал еще пива и залпом выпил.
— Ты слишком много пьешь, — говорит Вика.
Они заодно. Матери двоих детей. Если бы Андрюха был здесь, я бы пошел в “Летчик” с ним. Во всяком случае, он бы не стал считать — кружкой больше, кружкой меньше.
— Знаешь, — говорит Вика. — Я видела много мужчин, для которых выпивка стала проблемой. Все дело в том...
— Для меня выпивка не проблема...
— Проблема это для тебя или нет, выпивка — это единственное, чем ты регулярно занимаешься.
Тут уж она права.
— Послушай, — говорю я. — Я не для этого пригласил тебя. Я думал, мы поговорим о чем-нибудь. Об Азии — ты же была в Азии? Мне хочется в Азию, пойми, мне хочется в Азию по цвету — но я хочу в Батхыз, в Туркмению, и не знаю ни единого хода туда. Там сейчас вообще — что?
— Я познакомлю тебя кое с кем, — говорит Вика. — А насчет цвета ты прав. Это правда офигительно. Такой цвет есть в одной штерновской съемке и у Антониони, в “Профессии — репортер”...
— А кстати, ты смотрела “Хрусталев, машину!”? — вдруг спрашиваю я и тут только понимаю, что ненарочно, исподволь пытаюсь начать с ней какую-то странную, необычную для меня игру. Я в нее никогда не играл и даже правил ее не знаю, но просто мне надоело пить и я бы хотел чего-то другого... Нежности. Нежности я бы хотел. А то разве решился б на такое?
— “Хрусталева” я не видела, хотя хотела бы, — сказала Вика.
— Можем посмотреть. Прямо сейчас. Хочешь?
Она поняла. Она поняла, что я ценю ее материнскую нежность и не забыл момент, когда она как бы ненароком уронила туфельку с ноги. Но все-таки шестнадцать лет прошли недаром, и возможностей для самообмана почти не осталось, и, в общем, игра в любовь — не лучшее это занятие для старых друзей, если так разбираться-то...
— Нет, — говорит Вика голосом радостным уже оттого, что у нее есть повод мне отказать. — Я не могу задержаться надолго. Ночью они приходят ко мне, мои котики, и если меня нет...
