Катерина Гейтс - Последняя игра
– Ничего, – и мне стало жгуче-стыдно в этот момент. – Даже про кирпич еще ни строчки.
– Это ты зря, – улыбнулся мой друг, – вот все, что я знаю.
– Вы дружили что ли?
– Нет, – замахал руками Денис, – я с людьми такого темперамента дружить не могу. Я тогда писал кое-что у него в газете, и мы общались немного. Да и разница в возрасте почти пять лет, когда мне едва двенадцать, а он – старшеклассник, разве стали бы мы дружить?
– Так вот почему он тогда в бар к тебе не стал заходить?
– Он не знал, так бы зашел вперед тебя, – снова заулыбался Денис, – Насть, он не плохой, но очень сложный, если его не изменило время, а, как я чувствую, оно его не изменило ничуть.
– Мне обидно, что ты два месяца молчал.
– Насть, знаешь, Борисов и Борисов, мало ли Борисовых на свете? – Дэн пожал плечами. – Я пойду работать. Если будет совсем плохо – звони, мы с Натали будем тебе очень рады.
Я оделась и в слезах выбежала на улицу. Хлопьями падал снег, а я шла куда-то наугад.
А потом все обернулось так, как обернулось.
Подготовка к игре
К вечеру я поняла, что Лизка не придёт. Я искупалась, пообедала и вернулась в номер. Все вещи, которые она надевала, лежали на прежних местах. Казалось, моё плечо до сих пор горело от поцелуя, который она мне оставила утром. Тазик с розами стоял посередине комнаты, я уже сомневалась, от неё ли они были? Я почему-то сразу догадалась, что Лизка не вернется, и почувствовала щемящую боль в груди. Именно этого я боялась с момента нашей первой встречи. Кололо в горле и щипало в глазах, но слёз не было. Как тогда, когда умер отец, и мы тряслись в постсоветском старом катафалке, бабушка тихонько вздыхала, Ян крепко держал ее за руку. Я только пошла в первый класс. Буквально вчера папа проводил меня в школу с огромным букетом белых хризантем, а сейчас такие же хризантемы лежали на полу, подле его гроба.
– Кирочка, ты поедешь на машине, вместе со всеми, – ласково сказал мне дядя Ян.
– Нет, – твердым голосом ответила я, – я поеду вместе с папой.
И вот мы задыхаемся от пыли и терпкого запаха цветов и масла, которым был пропитан гроб. Отец, высокий, сильный, неподвижный, лежит, облаченный в умопомрачительный черный костюм, на красном бархате. В катафалк Ян не пустил никого, только мы вчетвером, вернее – втроем. Я всматриваюсь в суровое бледное лицо, и мне кажется, что он дышит. Бабушка теребит черный кружевной платок, я накрываю ободранные колени темной юбкой. Ян трёт тыльной стороной ладони глаза.
Катафалк подпрыгивает на ухабе, и я лечу со своего сиденья прямиком носом на грудь к отцу. Обнимаю его и молчу, и совсем не плачу, только поднимаю обиженные глаза к потолку и закусываю нижнюю губу. Ян поднимает меня и сажает рядом с собой, гладит по спине, я утыкаюсь в его плечо.
«Все будет хорошо», – шепчет он мне и целует в висок. Бабушка, как истинная аристократка, промакивает глаза платком и не сводит глаз со своего старшего сына.
Я до мельчайших подробностей помню, как мы выходим и идем по длинной аллее, мимо маленькой часовни, мимо рабочих в синих робах, Ян хмурится. Принимает соболезнования от взрослых, хорошо одетых людей. Бабушка кивает и тоже принимает соболезнования. Я иду одна, по голым ногам больно бьют мелкие песчинки от внезапно налетевшего ветра.
У меня в руках нет ни книжки, ни куклы, ни платка – я взрослая, серьезная девочка, с огромной белой косой и большими зелеными глазами. Ни у одного из окружающих меня взрослых не возникает даже мысли просто подойти и погладить меня по голове. Зачем? Умер великий писатель, глас эпохи, а я кто? Все лишь его маленькая избалованная дочка.
Я помню, как забивали гроб, а я стояла в первом ряду и ждала, что дурной сон вот-вот закончится, что отец откроет глаза и поднимется. Но вот гроб уже опускают, и мы совершаем дурацкий ритуал – сыплем горстки земли на самое близкое и родное, что у нас есть. Даже тогда никто не взял меня за руку.
После возложения венков и цветов, в полной тишине Ян берет меня на руки и несет в машину. Я обхватываю его шею руками и снова смотрю вверх, осеннее солнце, яркое и беспощадное, жжёт мои глаза, но слёз по-прежнему нет.
– Ян, что случилось с папой? – сухо спрашиваю я детским тонким голоском.
– Он много работал, дорогая, – мягко отвечает мне дядя, и я хочу его ударить. Я не маленькая дурочка, я уже первоклассница, черт меня подери! Обиженно сложив руки на груди, я сажусь на заднее сиденье и отворачиваюсь посильнее, чтобы он не видел меня, вернее, чтобы мне не видеть его красивое, ничуть не уставшее лицо.
– Ненавижу вас всех, – шиплю я себе в ладошки очень тихо, чтобы никто не слышал. Водитель везет меня домой, включает радио, там играет ретро мелодия группы «Браво». Он постукивает пальцами по рулю в такт и поглядывает на меня в зеркало заднего вида. Мне шесть лет! Шесть! А меня с кладбища в пустую квартиру везёт незнакомый дядя.
Я хотела было взять телефон и позвонить Яну, но меня обуяла такая злость на него, что я поспешно убрала телефон в рюкзак. Не сейчас, а тогда, почти пятнадцать лет назад, маленькая Кира злилась и плакала, потому что ей никто ничего не объяснил и не рассказал. Сейчас я очень люблю и уважаю своего дядю, иначе я не стала бы включаться в игру, или вообще, порвала бы с ним всяческие отношения, деньги отца мне будут перечисляться и без его помощи. Я уперлась руками в бока и пристально взглянула на себя в зеркало. «Эх, где же та высокая рыжая девушка?» – прошептала я сама себе и покачала головой.
Сава сидел на своем обычном месте, сложив руки на животе Он улыбнулся мне и прикрыл глаза, так делают старые коты, чтобы их не трогали непоседливые детишки.
Я медленно шла к морю и тоже прикрывала глаза, подобно Саве, пытаясь понять, больно ли мне сейчас или это мне больно «тогда», очень давно?
В прибрежной гальке под моими ногами что-то белело, я наклонилась и подняла очередной конверт. Сложив одну руку козырьком, второй я встряхнула листок, он легко расправился и ярко, сквозь солнечный свет, выступили красивые черные буквы. «Абсолютная тишина». Я перевернула листок, больше ничего написано не было, и меня удивило то, что ничего имеющего отношения к игре, в конверте не значилось.
Абсолютная тишина, и что? Это место моей работы, что хотели этим сказать? Я порвала листок и положила в карман обрывки. Хочется положить конец этой мистике.
Когда я первый раз ночевала в «Абсолютной тишине», это происходило в буквальном смысле этого слова. Тишина была обволакивающей, непроницаемой, казалось, стоит мне задремать, и тишина положит на моё плечо свою огромную, тяжелую руку. Я ворочалась и вздыхала на совершенно беззвучной кровати, пила воду из бесшумной кружки и умывалась в ванной, где не было ни единого плеска.
Я спустилась на ресепшн, администратор мирно дремала на стойке, я осторожно, боясь разбудить ее, принялась смотреть журнал гостей. Сегодня на удивление в гостинице ночевала только я. Был выходной день, а в выходные часто все наши десять номеров были забиты под завязку, отчего оставались расстроенными недопостояльцы, которые не успели. Игорь думал об открытии филиала, но в своей идее был категоричен – только в другом городе. Я выдвинула идею открытия при гостинице бара, но мой руководитель отмел ее, основываясь на том, что для наших гостей бар уже открыт. А открывать его непонятно кому он не желает. «Кира, когда ты будешь готова к открытию филиала – дай мне знать. А подобные бредовые идеи я не желаю обсуждать», – быстро написал он на карточке и вложил в мою руку. К тому времени мы были уже достаточно хорошо знакомы и могли объясняться без его пресловутых карточек. Однако он так рассердился, что написал эту фразу, словно бросил мне ее в лицо в споре.
Итак, гостиница была пуста, а я предоставлена сама себе. Я бродила по холлу и коридору, заглядывала в пустые номера, валялась на всех кроватях, диванах, креслах и пуфах. За эту ночь ни единого звука, кроме собственного дыхания, я не слышала. Когда перевалило за полночь, я провалилась в сон.
На удивление, к семи утра, когда я поднялась, я чувствовала себя отлично. По условиям нашего договора, не менее одного раза в месяц я должна была ночевать в гостинице при наличии свободных номеров. Этим условием я пользовалась с невероятно большим удовольствием, особенно в те минуты, когда мне, окончательно уставшей от Лизкиного нытья, нужно было побыть одной или спокойно почитать. Персонал посмеивался, что мне уже стоит оборудовать отдельную спальную и жить в гостинице постоянно.
Я согласно кивала им, понимая, что постоянно тут жить я просто не смогу. Когда, после окончания рабочего дня или рабочей ночи я выходила на улицу, я остро слышала каждый звук, даже, казалось, запахи становились отчетливее. Зарабатывала я в гостинице прилично, даже слово «прилично» не в полной мере отражало мою заработную плату. Плюс к этому еще отчисления от дяди и гонорары за книги отца. Лизка часто спрашивала, какого черта я вообще работаю? Что я могла ей ответить?
