Филип Рот - Немезида
— Он был такой большой и такой воспитанный, — говорила между тем бабушка. — Джейк был из всех твоих ребят, кто к нам приходил, один из самых симпатичных. Я прямо вижу его сейчас, как он ест у нас на кухне в тот первый раз, когда ты его привел ужинать. Дэйв тоже тогда был. Джейк непременно хотел "еврейской еды". Он съел шестнадцать картофельных блинчиков.
— Да, было. Я тоже помню. И мы все смеялись, как мы весело смеялись… — У Бакки по щекам уже текли слезы. — Дэйв — хотя бы он остался. Дэйв Джейкобс жив.
— Я не знаю точно, мой милый. Как я могу точно знать? Надеюсь, что жив. Очень надеюсь. Ничего о нем не слышала. Но, судя по сегодняшним новостям, во Франции дела идут не очень хорошо. По радио сказали — большие потери. Очень тяжелые бои с немцами. Много убитых, много раненых.
— Я не могу лишиться обоих друзей, — удрученно сказал Бакки и, повесив трубку, не вернулся в коттедж, а пошел на берег озера. Там, невзирая на новую волну наплывающего холода, он сел на бортик причала и уставился в темноту, повторяя про себя почтительные прозвища, которые давала Джейку на спортивной страничке газета колледжа: Верзила Джейк, Большой Джейк, Джейк-Гора… Ему не легче было вообразить Джейка мертвым, чем вообразить мертвым себя, — но от слез это не помогало.
Около полуночи он пошел обратно к пирсу, но, вместо того чтобы подняться по склону в свой коттедж, развернулся и снова двинулся по дощатым мосткам к причалу. Так он и ходил туда-сюда по этим мосткам, пока озеро не стало чуть заметно светлеть, и тут ему вспомнилось, как другой умерший, другой близкий ему человек, его дед, именно в таких предрассветных сумерках пил из стакана горячий чай, куда он зимой подливал немного шнапса, а потом отправлялся на рынок на Малбери-стрит за товаром для своей лавки. В каникулы Бакки иногда ездил с ним.
Он долго еще боролся с собой, старался привести себя в мало-мальски нормальное состояние, чтобы вернуться в коттедж, пока все еще спят… а на деревьях между тем защебетали птицы. В лагере "Индиан-Хилл" рассвело. Скоро в коттеджах зазвучат юные голоса — сначала приглушенно, а потом громко, радостно.
Раз в неделю мальчики и девочки лагеря раздельно проводили Индейский вечер. В тот день в восемь часов все мальчики собрались на широкой поляне, высоко над озером, у кострового круга. В его центре было углубление, выложенное плоскими камнями. Дрова над ним лежали сужающимся кверху, начиная от двух толстых кругляков в самом низу, "колодцем" фута в три высотой. Вокруг костра шел барьер из небольших, живописно-неправильных валунов. Дальше — в восьми-десяти футах от барьера — начинались сиденья, которые тоже шли кругом. Они представляли собой половинки бревен, положенные на камни, и образовывали четыре концентрических кольца, разделенных на три секции. А за последним рядом сидений, футах в двадцати, начинался лес. Мистер Бломбак называл все это Кругом совета, а еженедельные собрания в нем — Большим советом.
На краю Круга совета высилось типи — более крупное и ярче расписанное, чем типи у въезда в лагерь. Это был Шатер совета, сверху разрисованный красными, зелеными, желтыми, синими и черными линиями, снизу украшенный черно-красной каймой. Стоял там и тотемный столб, увенчанный резной орлиной головой, с двумя большими деревянными распахнутыми крыльями чуть пониже. В раскраске столба преобладали черный, белый и красный цвета (последние два были цветами соревнующихся лагерных команд). Тотемный столб возвышался футов на пятнадцать, и его было видно всякому, кто плыл по озеру на лодке. Солнце уже опускалось к западному берегу озера, где у девочек начинался свой Индейский вечер, и закончиться Большой совет должен был уже в полной темноте. Из столовой чуть слышно доносился стук посуды, которую мыли после ужина, а тем временем над озером разноцветное небо разыгрывало свой протяженный предзакатный спектакль с длинными потоками огненно-оранжевой, ярко-розовой и кроваво-красной лавы. Радужно, неспешно опускался на Индиан-Хилл летний вечер, переливчатый дар бога горизонта, если такой существовал в индейском пантеоне.
Мальчики и их вожатые, все до единого ставшие на этот вечер индейскими воинами, явились на Большой совет в нарядах, вышедших в основном из лагерной мастерской. На всех были расшитые бисером головные повязки и рубашки с бахромой, переделанные из обычных рубашек, к брюкам на манер индейских ноговиц была по внешнему шву пришита бахрома. На ногах мокасины — у кого-то вырезанные из кожи в мастерской, но у многих просто высокие кеды, обернутые на уровне щиколоток тканью с бисером и бахромой. Некоторые мальчики воткнули в головную повязку найденные в лесу птичьи перья, иные повязали на руки выше локтя бисерные ленты, многие принесли весла для каноэ, разрисованные разными символами в той же черно-бело-красной цветовой гамме, что и тотемный столб. Кое у кого на плечах висели луки, взятые из "стрелковой хижины", — луки без стрел, — а у нескольких имелись тамтамы из туго натянутой телячьей кожи и самодельные палочки с расшитыми бисером ручками. Иные запаслись трещотками — раскрашенными металлическими банками из-под соды, наполненными камешками. Самые младшие закутались на манер индейских накидок в собственные одеяла, что прохладным вечером было нелишне.
Индейский наряд для Бакки соорудил инструктор по ремеслам. Лицо Бакки, как и у всех остальных, было затемнено под индейский цвет кожи порошком какао, и у него имелась "боевая раскраска": две диагональные полосы на каждой щеке, одна черная, проведенная древесным углем, другая красная — губной помадой. Он сел рядом с Дональдом Каплоу и остальными "команчами", которые заняли всю скамью. Повсюду мальчики громко разговаривали, шутили, и вот наконец двое ребят с тамтамами встали, подошли к каменному ограждению костра и, повернувшись лицом друг к другу, торжественно забарабанили, а те, у кого были трещотки, начали, каждый в своем ритме, ими трясти.
Потом все повернулись в сторону типи. Из овального проема появился мистер Бломбак в головном уборе из перьев. Белые с коричневыми кончиками, они окружали всю его голову и длинным хвостом спускались сзади ниже пояса. Рубашка, ноговицы и даже мокасины были у него богато отделаны кожаной бахромой, бисерными лентами и длинными волосяными пучками, которые выглядели как скальпы, но на самом деле, вероятно, были женскими накладками из дешевого магазина. В одной руке он держал дубинку, обильно украшенную перьями, — "боевую дубинку великого вождя Бломбака", — шепнул Дональд, в другой — трубку мира в виде глиняной чашечки с длинным деревянным черенком, покрытым опять — таки перьями.
Все встали, и мистер Бломбак чинно прошествовал от типи к центру Круга совета. Барабаны и трещотки умолкли, и ребята снова расселись на скамьях.
Мистер Бломбак передал боевую дубинку и трубку мира двум барабанщикам и, театрально скрестив руки на груди, оглядел собравшихся. Густая гримировка порошком какао не помогла ему полностью затушевать свой выступающий кадык, но в остальном он был удивительно похож на настоящего вождя. В былые годы он приветствовал воинов на индейский лад, поднимая правую руку ладонью вперед, и они вместе салютовали ему в ответ таким же образом, в один голос крякая: "Аг!" Но с появлением на мировой арене нацистов, вскидывавших подобным образом руку с возгласом "Хайль Гитлер!", это приветствие пришлось отменить.
— Когда неотесанный антропоид впервые встал во весь рост и двинулся на двух ногах, — начал мистер Бломбак, — на свете возник человек! Это великое событие было символически прославлено и ознаменовано зажжением первого лагерного костра.
Дональд повернулся к Бакки и прошептал:
— И так у нас каждую неделю. Малышня ни слова не понимает. В общем, примерно как в синагоге.
— Миллионы лет, — продолжал мистер Бломбак, — род человеческий видел в этом благословенном огне источник и символ света, тепла, защиты, дружеского общения и вдумчивого совещания.
Он подождал, пока стихнет гул пролетающего над ними самолета. Этот звук мог раздаться теперь в любое время. В начале войны в семидесяти милях к северу от лагеря была размещена военная авиабаза, и маршрут самолетов проходил как раз над Индиан-Хиллом.
— Он сияет в сердцевине всех святых древних помышлений, — провозгласил мистер Бломбак, — о домашнем очаге, о родном жилище, и, когда этот огонь угасает, слабеют узы семьи. Только старинное священное пламя, питающееся древесиной, способно коснуться струн первобытной памяти и заставить их зазвучать. Твой сосед у лагерного костра завоевывает твою любовь, и, мирно побыв в лагере вместе, разделив восторг перед утренним солнцем, вечерней зарей, звездным небом, луной, грозами, закатом, ночной темнотой, вы оказываетесь крепко связанными на долгие годы, как бы далеки друг от друга ни были ваши миры.
Разняв бахромчатые руки, он протянул их к собравшимся, и те в унисон откликнулись на поток его красноречия:
