Ричард Форд - Трудно быть хорошим
Кроме того, мы были убеждены, что Перец проник в суть — о какой ветхости может идти речь, когда у нас столько радостей. Пусть к нам присылают строительных инспекторов, служащих из соцобеспечения; пусть раскатывает по улицам квартала мэр в лимузине, им все равно не дано узнать ни про музыку виадуков, ни про церкви, где святые подмигивают и кивают нам, ни про то, что наш гитарист Джой де Кампа, попросту Диджо, нашел наконец-то подходящее название и, вдохновленный, принялся сочинять великий американский роман «Ветхость», начав его предложением «Заря встала, как больные старики, играющие на крыше в кальсонах».
Начало нас потрясло. Польщенный Диджо рванулся домой и в экстазе строчил всю ночь напролет. Я всегда знал, когда он сочиняет. Не только потому, что взгляд его стекленел и становился безумным. Дело в том, что писал Диджо под музыку, обычно под «Увертюру 1812 года», а окна наши разделял лишь узенький переулок. И если я в два часа ночи просыпаюсь от звона колоколов и уханья пушек, значит, Диджо творит.
На следующее утро со слезящимися глазами, дымя «Лаки», Диджо читал нам второе предложение. Оно шло на двадцати исписанных от руки страницах и никак не развивало тему стариков в кальсонах на крыше. Казалось, будто автор, еще не начав романа, пустился в лирическое отступление. Все второе предложение было посвящено эпической битве паука с гусеницей. Сражение происходило в переулке между нашими домами, и именно здесь — Диджо настаивал на этом — единственно подходящее место для чтения. Голос его гулко ухал между стен. Он читал не отрываясь, яростно жестикулируя свободной рукой: то изображая наскок паука, и тогда пальцы его нацеливались как клюв, терзая зеленое нутро гусеницы, то вдруг кулак его разевался, изображая пасть, испускающую пронзительный крик. Гусеница отступала — крик нарастал, ядовитые волоски насекомого щетинились. Перец, Зигги и я слушали, изредка обмениваясь взглядами.
Не лирическое отступление Диджо тревожило нас. Все мы рассказывали страшные истории. Маниакальная увлеченность Диджо насекомыми — вот что настораживало. Из всей местной живности — воробьев, голубей, мышей, кошек, собак, — только на насекомых наблюдали мы причудливость неуемных фантазий природы. Почти все ребята рано или поздно удовлетворяли свое любопытство, терзая букашек. Но Диджо был одержимый. Он научился изощренно уничтожать их. К примеру, часами мог наблюдать за муравейником, даже сладкую приманку туда подложит, а потом возьмет да взорвет его шутихой.
Но однажды дедушка Тони сказал Диджо: «Знаешь, Джой, изобретут скоро малюсенькие микрофончики, услышишь тогда, как букашки плачут от боли». Пошутил, конечно. Но с этих пор мир для Диджо перевернулся, стал вместилищем мириадов тонюсеньких голосков, а голос Диджо приравнивал к душе. Стоит только прислушаться и услышишь крохотные хоры, звенящие всю ночь напролет, голоса, говорящие на языке ужаса и красоты. Вот что впервые открылось Диджо. И такое видение мира превратило его в поэта.
Именно за это, а вовсе не за игру на гитаре, мы и пригласили его в нашу группу «Безымянные». Никто из нас стихов сочинять не умел. Я, правда, пробовал писать пародии, например, на «Огромные огненные шары» Джерри Ли Льюиса:
Моя одежда из соломы сплетена,
В твоих руках зачем-то спичка зажжена.
Я горю все сильней — весь во власти огня.
Боже всевышний, вступись за меня!
Но нам требовалось что-то позадушевнее, стихи, которые передавали бы вспышки ярости Перца и вещие сны Зигги. И мы получили бы требуемое, сумей Диджо одолеть припев. Разгон он брал лихо. Ну вот хоть его «Одинок идущий дождь»:
Одинок идущий дождь.
Ощущение это
Всем знакомо…
Одинока плачущая ива,
Коленки
Платьем зеленым прикрыла…
Одинока на море лодка…
И еще на десятке страниц Диджо перечислял, кто у него одинок, но до припева добраться никак не мог. Песни его отказывались закольцовываться. Они просто текли и текли, и запомнить их было невозможно.
Вдобавок ко всему Диджо не умел грамотно писать. Нас, правда, это не волновало, но вылилось в настоящую проблему, когда Перец попросил его сочинить что-нибудь эдакое для Линды Молины. Диджо выдал «Я мечтаю». Стихотворение заканчивалось строчками:
Мечтаю, что руки мои
Обнимают твою талию.
Линда обвела эти строчки карандашом для бровей и отослала Перцу стихи назад. Восклицательные знаки усилили ругательства: «Свинья! Дурак!! Извращенец!!!»
Перец аккуратно сложил листок и с тех пор носил его в бумажнике, как любовное письмо.
Но вернемся к нашей Ветхости.
Итак, стоим мы в переулке и слушаем чтение Диджо. Нескончаемое предложение близится к кульминации. В тот самый момент, когда паук и гусеница осознают никчемность битвы, подлетел воробей и склевал их обоих. Оказывается, это была притча. Кто знает, сколько насекомых было принесено в жертву, чтобы из-под пера Диджо вылились эти страницы? Повесив головы, мы бормотали:
— Да, великая вещь, Диджо. Отлично, парень, отлично. Без дерьма. Валяй дальше, выскочит в бестселлеры.
Диджо сложил листки, засунул в задний карман штанов и ушел, не обронив ни слова.
Впоследствии, если кто-то заговаривал о его романе «Ветхость» и бесподобном первом предложении, Диджо неизменно отвечал: «Да, но дальше все под горку и под горку».
Так как было непохоже, что Диджо воспользуется названием своего романа в обозримом будущем, мы решили приспособить его для нашей рок-группы. Обсудили несколько вариантов — «Парни из квартала «Ветхость», «Ветхость», «Ветхости — нет», «Ветхая бригада». Хотели даже «Перец и парни из «Ветхости», но Перец наотрез отказался. И тогда решили — просто «Обветшалые». Куда эффектнее, чем «Безымянные». Сначала нам, конечно, нравилось быть «Безымянными», но потом стало казаться, будто мы во всеуслышание признаемся в кризисе личности. И потом, слишком уж названием своим походили мы на бейсбольную команду ребят, вернувшихся из Кореи. Когда мы были мальчишками, парни эти представлялись нам героями, легендарными личностями. Лихо гоняли по кварталу на «Индианах» и «Харлеях». Теперь же болтались в угловых барах, отращивая на пиве животы и пару раз в неделю играли в бейсбол, сбиваясь в команды без названия и формы.
Вечерами мы ходили к парку Лаундейл, где обычно проходили бейсбольные матчи. И каждый раз какая-нибудь команда, называвшая себя, скажем, «Дамон Демонами» или «Латинскими кобрами», в черной с золотом форме громила их вдребезги.
Казалось, существует неуловимая связь между безымянностью и проигрышем. Я часто наблюдал за нашими бейсболистами после матчей: они толпились под неоновыми вывесками баров, накачиваясь пивом и играя мячом, и у меня возникало чувство, что анонимность и неизбежность поражения выбраны ими добровольно. Корея лишь подтвердила этот выбор, но обезличенность сидела в них еще до мобилизации. Помню, как-то организовали они клуб мотоциклистов, который так и назвали — «Клуб мотоциклистов». Единственная безымянная команда мотоциклистов, известная мне.
Многие из этих парней выросли в том же квартале, что Перец и Зигги: унылые ряды безликих домов с общими боковыми стенами, известные просто как «строения». Поколение за поколением безымянные компании слонялись между «строениями» и исчезали, оставляя после себя нелепые надписи на стенах: предупреждения без подписи, угрозы, не подкрепленные авторитетом имени группы.
Лишь став «Обветшалыми», начали мы осознавать безликость окружающего. Другие кварталы как-то именовались. К примеру, «Задворки», «Маркет парк», «Греческий город», «Логан сквер». Некоторые назывались в честь знаменитых перекрестков «Халстед» или «Тейлор». Мэр по-прежнему жил в Бриджпорте, квартале, где родился. Наш район именовали раньше «Зона 8», по почтовому коду, но это не прижилось. Никто не говорил: «Назад, в Зону 8». Некоторое время, правда, Диджо примерял «Зону 8» как возможное название для своего романа, но в конце концов отверг — очень уж похоже на научную фантастику.
Разгуливая по улицам, мы вдруг обнаружили, что не знаем, как называются деревья, рядом с которыми выросли, или цветы, которыми любовались с детства. Даже улицы в нашем квартале назывались номерами, чего я, наверное, ни за что бы Не заметил, если бы не Дебби Вайс.
Дебби тоже играла на саксофоне в оркестре своей девчоночьей школы. Познакомился я с ней в нотном отделе музыкального магазина «Лайон и Хили». Мы просматривали сборники Литтл Ричарда. В его песнях — потрясающие вариации для сакса, такие играешь вдохновенно, забывая обо всем.
— Тенор или альт? — поинтересовалась девочка, не отрываясь от нот.
