Сергей Солоух - Рассказы о животных
– А еще она мне сказала, что время покажет…
– Что покажет?
– Ну, можно ли мне опять что-нибудь дать, кроме практических занятий и, соответственно, другой ставки…
– И что ты думаешь на этот счет?
– Думаю, что все хорошо, время покажет…
– Почему?
– Потому что я хочу, чтобы Настя уехала легко…
– В Германию?
– Да, со своим Шарфом-Гардеробом… Пусть едет с мыслью, что мать завязала… Надолго, крепко, может быть навсегда… Третье кодирование помогло… В конце концов… Пускай легко отрежет, просто, зачем ребенку чувство вины? Это ведь наше, только наше… Твое и мое…
Игорь долго и молча смотрел на нее. На Алкины руки, совсем не изменившиеся, не ставшие ужасными, как, например, ее лицо. С мешочками и ямками, глубокими морщинами, красными пятнами… Нет, тонкие, такие же, с изящными запястьями и острыми, колючими локтями, трогательным, чудесным образом созвучными с отчаянными и резкими, как шрамы, линиями ключиц, смотрел, смотрел, а потом встал… встал и легким движением поднял белку-жену на руки… вместе с кружкой, вместе с выкриком «ты что, рехнулся? Игорь, Игорь!» – и понес ее, понес, держа перед собой, моргая, улыбаясь, плача… а куда, зачем, в маленькой и узкой квартире не объяснить.
* * *Все-таки Алка не права, не права, иногда он может, научился делать что-то не думая, разом, одним движением, словно счастливый человек.
* * *Как много любителей обедать или ужинать на дороге. Со своими особыми привязанностями, особо ценимыми закусочными и обжорками. Сколько бы Игорь не ездил с Запотоцким, тот обязательно тормозил возле украинской конторы в Демьяновке с названием «Тарас Бульба». А потом, уже насытившись, все продолжал блаженствовать. До самого Южносибирска, семьдесят или восемьдесят километров, мог восхищаться, какие нежные кусочки сала, холодные, нарезанные аккуратно кубиками, ему всегда подают к борщу в «Тарасе».
– Все один к одному, словно по мерке режут… Как сахар тают во рту…
Однажды Игорь слышал, как заносчивый и высокомерно насмешливый технический директор ЗАО «Старнет» Дмитрий Потапов с неожиданным собачим энтузиазмом и волчьей серьезностью что-то грузил угрюмому скелету Шейнису по поводу блинов, ради которых всегда, оказывается, делает остановку в Колмогорах.
– С семгой… Ты что, какая, Леня, ветчина… Сто граммов семги, сыр, белый чесночный соус с зеленью, и чтобы обязательно дали пропечься, чтоб сыр как следует расплавился… мечта…
Игорь хорошо помнил и знал чистый и светлый киоск «Сибирские блины» у неухоженного, какого-то заброшенного на вид павильона автовокзала на федеральной шумной окраине богом забытой деревни Колмогоры. Особого места на трассе Южносибирск – Новокузнецк, до которого надо добраться, дотянуть, ночью, в мороз, когда уже невмоготу, когда сами собою закрываются глаза, слипаются огни и тени, и мозг становится мертвым куском желе…
Тут можно попросить в одном бумажном стаканчике с дорожной крышечкой-дозатором смешать сразу пару пакетиков. «Нестле» три в одном и просто черный. А кипяточку на три четверти, не больше, и с этим гнать еще полторы сотни. Доехать все-таки до дома. Но есть там Игорь никогда не ел. Он вообще не ел в пути. И не потому, что дорожная пища плоха или опасна, а потому что дорожная. А значит, ненавистна по определению, как белая разметка, километровые столбы, и ночь, и тени, и огни… И только время. Жратва затягивает время, удлиняет тоску и муку неотвратимого движения. Неоконченного…
Но вот сегодня свернул с прямой и встал в Панфилово. Сам. Там, где на южной оконечности поселка ментов и животноводов армянская вотчина. Три или четыре кафе вокруг большой стоянки. «У Мартина», «Васпуракан» и «Скорпион» – мерцают неоновые пружинки-буквы вывесок, под ними хороводы разноцветных фонариков и фонарей, а на земле блестят оставленные возле ночных крылечек теплые машины.
У Алки какие-то вечерние занятия в эту пятницу, и холодильник перед выходными дома совсем пустой, а здесь охотно завернут в лаваш свежий шашлык со сладким луком. Наверно, Алка будет рада, да и сам Игорь не ел с утра. Лишь кофе и печеньем перебивал аппетит, сначала у директора завода в Гурьевске, а потом в Ленинске в СУЭКе.
– Два шашлыка? С собой, посуше? Буквально две минутки, – ласково обещает высокий молодой человек, с черными, блестящими, как будто чем-то звездным смоченными волосами. – Что-нибудь принести пока?
– Чай.
– Зеленый, черный?
– Черный.
«У Мартина» типичный бочковой уют дорожного кафе, сыровато, темновато, но тепло. Народу много, какие-то компании и ровный гомон разговоров, как занавески, ширма вокруг случайно заглянувшего человека. Никому ни брата, ни свата и ни родственника. Тем поразительнее, когда этот плотный кокон чего-то нечленораздельного, мерно гудящего, мушино-комариного внезапно разрывает нечто громкое и неприятно внятное:
– Ба, Ярославич!
У столика Игоря Валенка во влажном, густо надышанном людьми и кухней воздухе придорожной закусочной, качается знакомое кривое топорище Бориса Гусакова:
– Вот так встреча – пальто на плеча!
И в самом деле, кто-то из-за спины кладет на плечи Бори свои ладони, как погоны, и дергает. Пытается забрать и увести:
– Кого ты там опять, чудило, увидал?
– Человека…
Борис лягается, отталкивает тянущего. Бычком, расставив ноги, упирается:
– Да погодите, братаны, идите, ща догоню… – И вдруг, весь засветившись, вспыхнув, счастливо огорошивает и предложением, и самой формой обращения: – А может быть, ты с нами хочешь, Ярославич? Чего? Давай… Гуляем, гостем будешь…
– Спасибо, Борис. Сегодня тороплюсь, никак сегодня…
– Не брезгуешь? – колун, нависший над головой, темнеет, становится острей и тяжелей. – Точно не брезгуешь? Просто не можешь, торопишься сегодня? По чесноку?
– Да, Боря, меня дома ждут…
– Ха, Ярославич, – щелчок, и, вновь загоревшись, блеснув как-то всем сразу, и кожей, и глазами, и капельками слюны на губах, Борис выкатывает радостно: – Ты не поверишь, Ярославич, друг… и меня сегодня дома ждут. Не хило, да, совпало? Ждут, ага. Я же сегодня точки объезжал, здесь, в Ленинском районе, богатый, как Али-Баба.
– Но вам, наверное, Борис, и не надо домой сегодня… не надо никуда… в смысле ехать, за руль садиться…
– Так, а зачем за руль мне? Куда-то ехать? Мой дом-то там… здесь, в смысле, – Борек машет рукой в сторону воображаемой центральной улицы Панфилова с названием Советская. – Я же деревенский, я тутошний, колхозник. Небось не знал… Брат, Ярославич… Я дома, у себя, ну, в смысле в своей деревне… как видишь, тут с дружбанами чаи с лимончиком гоняем… зачем за руль мне, сам подумай?
Действительно.
– А пьяный знаешь кто, блин, ездит? – и, став серьезным в один миг, и будто бы от этого сейчас же невыносимо и трагически отяжелев, Борек присел на лавку напротив Игоря. – Пьяным ездит эта сука, что вечно под меня копает… Ты понял… Да?
– Неужто Полторак?
– Он, через жопу рак…
– С чего вы взяли, Боря?
– А тут и брать не надо. Оно и так в руках, как жир на сале, – Гусаков внезапно вскинул большие темные ладони, свел чашечкой над столом и покачал, как нечто беспокойное, текучее и пахнущее. – Откуда, думаешь, у него, суки, эта хохляцкая фамилия?
– Не знаю, от родителей, наверное, как и у всех…
– От вредителей, Ярославич! От вредителей. Это девичья его бабы, которая из ссыльных, из бандеровцев. Его, жука, в двухтысячном лишили прав за пьяные дела на год, так он, гондон, паспорт сменил – и снова, блин, девочка. Через месяц опять с правами… Все чики-тики… сдал курсант Полторак… Вот точно его хитрой морде только хохляцкой фамилии для ясности и не хватало.
– А как… как его настоящая, родная, вы случайно не знаете, Борис?
– Чего же тут не знать? Тоже мне тайна-майна-вира. Он Щукин. Андрей Щукин – штопанный…
Синее небо молодой ночи казалось промытым до самых донных звезд. До хрустальной, озерной первоосновы. И в этой своей редкой, натуральной ясности как будто бы светилось. Такие мимолетные, такие удивительные мгновенья позднего октября, когда подслеповатый, глуховатый человек вдруг начинает видеть в темноте, как филин, как сова, и слышать, как летучая мышь.
Да, Щукин. Ну конечно. Из непроявленности, из дробной неясности анекдотической, дурацкой смеси – то ли половина таракана, то ли полтора рака, – абсолютно цельным, отчетливым и ясным выкристаллизовался бывший студент, с фамилией не требующей никакой специальной интерпретации. Вне всякого сомненья, Щукин. Мальчишка, первокурсник. Еще не оформившийся тогда, пятнадцать или двадцать лет тому назад, подросток, узкоплечий, легкий, но запомнившийся не этой полудетскостью, пушком на верхней губе, а душком. Взрослым, уже въевшимся, как запах сала, жира, щей в стены столовой. Докучливо услужливый, навязчиво угодливый. Липкий и потный. Вечная ржавчина, рыжий горох на первой парте.
