Иосиф - Эшелон
Наше посольство устроило, как это водится, прием для советской экспедиции, который мне, новичку, показался роскошным. В разгар этого дипломатического мероприятия ко мне подошел незнакомый туземец средних лет и представился президентом шахматного клуба Рио. Сегодня вечером — продолжил он — состоится традиционный четверговый блицтурнир мастеров столицы. А по сему поводу он имеет честь пригласить шахматистов из советской экспедиции на этот турнир. Я сообразил, что слава о шахматистах нашей экспедиции могла пойти только из одного источника. Накануне затмения и после него мы с Мишей Вашакидзе прошвырнулись в ближайший городок Араша и в тамошнем кафе лихо обыграли в шахматы местных пижонов-завсегдатаев, еле двигавших пешки. Здесь, в посольстве, уже изрядно «набравшись», я «сходу» согласился на лестное приглашение незнакомого сеньора. «Почему бы мне в городе золотой мечты Остапа не повторить его бессмертный подвиг в Васюках?» Подсознательно я, конечно, глупо полагал, что эти ихние столичные мастера играют на уровне арашинских любителей. Тут же я сагитировал Мишу Вашакидзе (тот, ссылаясь на опьянение, сильно упирался) и Лебединского. К нам еще присоединился секретарь посольства. Не дожидаясь конца приема, под неодобрительные взгляды Михайлова, мы поехали в здешний «клуб четырех коней». По дороге мое нахальство сильно убавилось, когда я узнал, что пригласивший нас президент клуба только что вернулся из Нью-Йорка, где выступал в арбитраже первого радио-матча СССР-США. «Похоже, что влипли…» — уныло подумал я. Здешний шахматный клуб был при знаменитом футбольном клубе «Ботафого», и гостеприимные хозяева прежде всего показали идущий на стадионе матч между командами «Фламенго» и «Ботафого». Я впервые видел футбольный матч ночью (тогда у нас это не практиковалось). Какая это была игра! До этого такой ювелирной техники, такого артистического владения мячом я не видел. Очень жалко было уходить, не досмотрев красивого зрелища, но ничего не поделаешь — хозяева вежливо попросили. Я шел, как на Голгофу. Впрочем, настроение было неплохое, так как вполне чувствовал комизм ситуации. В прокуренной комнате шахматного клуба шеренгой выстроились здешние мастера — все почему-то одинаково лысые, с черными усиками. И я увидел, что у них буквально дрожат колени — еще бы: им предстояло играть с «шахматисто советико». В те далекие годы, когда молодой Ботвинник только что стал чемпионом мира, слава советских шахматистов была оглушительной. От мысли, что мы вполне подобны персонажам «Антилопы» из того же бессмертного произведения одесских юмористов, мне даже стало как-то спокойно на душе. «Одноглазый любитель», то бишь, здешний шахматный президент) предложил кому-нибудь из нас перед жеребьевкой сгонять с ним неофициальную партию. Я усадил за стол Мишу. «Что ты, я совсем пьяный», — лепетал будущий автор открытия поляризации излучения Крабовидной Туманности. «Играй и не дури. Будем подсказывать!».
В блиц здесь, конечно, играли с часами, 10 минут на первые 40 ходов. Игра началась. От волнения у президента тряслись руки. Мы бесстыдно подсказывали Мише ходы — естественно, по-русски. В диком мандраже, уже на шестом ходу маэстро потерял слона. Однако, уже к десятому ходу поняв, что играет с «сапогом», он собрался с духом и бодро выиграл у Миши партию. Я думаю, что, по нашим понятиям, у бразильского мастера был крепкий второй разряд. И началась потеха! Я буду краток: наша четверка компактно заняла четыре последних места. Все же я три партии свел вничью. Вообще, если бы я не растратил свой шахматный пыл на безобразные останкинские блицы (см. новеллу «О везучести»), я бы показал этим субчикам кузькину мать…
На следующее утро мы поехали поездом в Ангра дос Рейс, где нас уже ожидал родной «Грибоедов». Через несколько месяцев я случайно встретил в Москве на Моховой корреспондента ТПСС Калугина. Он поведал мне, что на следующий день после нашего шахматного дебюта местная пресса вышла с громадными шапками: «Грандиозная победа наших шахматистов над советскими мастерами«…Вот так-то…
А наш красавец «Грибоедов» уже шел на юг, за попутным грузом в Аргентину. Через несколько дней мы входили в горловину Лаплатского залива. Там меня поразили чуть видные из воды мачты затонувшего корабля. Это были останки знаменитого германского карманного линкора «Адмирал граф Шпее», затопленного своей командой перед строем преследовавших его английских крейсеров…
Вечер мы провели в Монтевидео, были в нашем посольстве и гуляли по этому чарующей красоты городу. После Рио он показался мне каким-то европейски старомодным. Потом мы плыли по могучей, мутно-шоколадного цвета Паране. Океанским кораблем, 400 км вверх по течению, до самого Розарио! Мы были вторым советским кораблем, посетившим этот далекий экзотический порт. Первым, еще в 1927 году, был знаменитый парусник «Товарищ». На цинковых пакгаузах порта огромными буквами было намалевано: «Viva partida Peronista!» — шла очередная избирательная компания. Вдали виднелись корпуса знаменитых заводов Свифта — я вспомнил отраду военных лет — банки тушенки с маленьким ключиком.
Совершенно неожиданно на борт «Грибоедова» поднялась местная полиция. Нас загнали в кают-компанию и раздали на предмет заполнения анкеты… на испанском языке. Там было всего-то около 10 вопросов — детский лепет по сравнению с нашими, родными. Вопросы были стандартные и, несмотря на незнание языка, я понимал их смысл и кое-как ответил. Уперся я на шестом пункте (пятый был у них иной, чем у нас…). Не понимая смысла вопроса, я решил посмотреть, а как отвечают старшие товарищи? Подошел к Саше Альперту, а тот как раз выводил ответ на этот вопрос: «грек-ортодокс». Мне стало почему-то очень смешно и я вывел ответ: «атеист». Яшку я этим «греком-ортодоксом» доводил до исступления. Оправдываясь, он нес какую-то околесицу. Вот уже около 10 лет профессор Я. Л. Альперт находится в «отказе».
Пока «Грибоедов» грузился просом для Швейцарии транзитом через Голландию, мы экспрессом «Эль Рапидо» за 4 часа доехали до Буэнос-Айреса. Так же, как и в Рио, я попал в здешнюю столицу «с черного хода». В Аргентине была зима (что-то похожее на конец подмосковного сентября, когда идут дожди). Три дня я прожил в Байресе — так аргентинцы называют свою столицу. Запомнилась поездка н Лаплатскую обсерваторию, когда обратным путем, ориентируясь по плану города, наш шеф и картограф А. А. Михайлов не учел, что в полдень здесь солнце находится на севере. А вообще Аргентина своим явно «северным» (конечно, отнюдь не в географическом смысле) духом составляла разительный контраст «южной» Бразилии.
В Байресе запомнились обелиск на «Пласо 25 мая», кафе «Эль Гитана», где я часто отсиживался (почти все время лил дождь), и лежащая прямо на улице стопка, прижатая камнем, украинских газет явно петлюровского, жовто-блакитного характера. Пробовал читать — охватила мерзость («Шанування свитлой памяти Симона Петлюри» — не правда ли, мило?).
Вернувшись в Розарио, мы снова почувствовали себя дома на обжитом, таком уютном «Грибоедове», который в тот же день лег на обратный курс. Опять привычный океан, опять быстро надоедающий корабельный харч. К нашему удивлению, корабль поздно вечером снова зашел в пустынную бухту Ангра дос Рейс. Мы пробыли там не больше двух часов и приняли на борт двух пассажиров. Это была очень странная пара — брат и сестра, немцы. Брат — коммунист, бывший депутат рейхстага — сидел в концлагере и, насколько я понял по его дальнейшему поведению, от пыток гестапо сошел с ума. Сестра была его сиделкой. Ночами он ходил по палубе, останавливался и, откинув назад голову, издавал звуки, похожие на собачий вой. Похоже было на то, что это были нелегальные пассажиры. Как-то сложилась их будущая советская жизнь? Ведь предстояло пережить нелегкий рубеж сороковых и пятидесятых…
Чернильной, тропической ночью мы шли на траверзе Рио. Если судить по огням, до берега было километров 10–15. Время около двух часов ночи. Кроме вахтенных и меня на палубе не было никого. Медленно уходили назад до боли знакомые огни незабываемого прекрасного города. Нехотя, но неуклонно отставал светившийся в кромешной темноте тропической ночи маленький бриллиантовый крест Корковадо. Уходила безвозвратно цепочка огней небоскребов Копакабаны. Уже не видно было даже намека на Сахарную голову. И все мое существо острейшей болью пронзила до ужаса простая мысль: я этого больше никогда не увижу! Конечно, и у себя дома я часто бывал в местах, которые после этого никогда не видел, например, никогда больше не был в городе своей юности Владивостоке. Но ведь в этом виноват только сам. Стоит сильно захотеть — и я там буду! А вот здесь я, так сказать, принципиально никогда больше не буду. Это так же необратимо, как смерть. На душе стало очень одиноко и пусто.
Наконец истаял последний береговой огонек — это был какой-то маяк. Не видно было уже ничего. Впереди — пустыня Атлантического океана.
