Марина Козлова - Бедный маленький мир
Лихтциндер засмеялся было, но тут же перестал, грустно обронил:
– Что-то происходит, Витя. Какой-то поток.
Виктор Александрович глядел в окно, машинально отмечая новые объекты городской среды и так же машинально и почти равнодушно понимая их преимущественно гламурное предназначение.
– Смотри… – сказал он после паузы, которую Лихтциндер заполнял тихим матом в адрес «мерса», который «нагло подрезает», – смотри, я сейчас рассуждаю как интуитивист. То есть даже не рассуждаю, а так, болтаю просто. Вот берем список – первый. Что в нем такое? Слова? Или смыслы? Имеет ли значение контекст, из которого они вынуты? Если кто-то, как ты предполагаешь, сознательно насыщает информационные потоки определенными смыслами, то самое главное – ответить на вопрос «зачем?».
– Мой дедушка Марк Наумович, старый большевик, всегда предлагал задавать вопрос «кому это выгодно?» – сказал Лихтциндер.
– Нет, Илюха, такой вопрос нас сейчас не продвинет, – покачал головой Виктор.
– Да? Почему?
– Потому что мы пока не знаем, что такое «это», которое кому-то выгодно. Понимаешь, если кто-то осмысленно и целенаправленно зашивает в потоки определенные смыслы, то у нас должны появиться варианты ответов на вопрос «а на хрена?». Ведь в самом вбрасывании в массовое сознание смыслов и образов ничего нового нет. Так реклама работает, не говоря уж о пиаре, тем более политическом. Надо тебе, чтобы народ полюбил одного чувака и возненавидел другого, – вперед. Подменяют денотаты, приватизируют понятия, создают устойчивые словосочетания. Например, «любовь-морковь». Тычь населению в уши по всем каналам этой любовью-морковью с утра до вечера, и все будут знать и помнить: любовь – всегда морковь, а огурцы – всегда молодцы, власть всегда бандитская, а демократия – всегда благо, а наш чувак – круче всех яиц на свете и над ним сияет нимб золотой. Повторяйте так круглосуточно, и будет вам счастье. Но в данном случае понятно – зачем. В политике, как правило, понятно в общих чертах – зачем и кому это выгодно. Кстати, мне одно слово в твоем списке кажется лишним.
– Лишним в каком смысле?
– По набору. – Виктор повозился, доставая из заднего кармана джинсов бумажник, в который была вложена бумажка со списком. – Я тут в поезде медитировал и понял, что «демократия» – лишнее слово. Предположим, те, кому выгодно, хотят всех напугать. Нагнать на всех жути немотивированной. Как можно современного человека напугать словом «демократия»? Оно же обессмыслилось давно.
– А как можно человека напугать словом «проект»?
– Сейчас, Илюша, мы к нему подойдем.
– А насчет демократии ты не прав, – покачал головой Лихтциндер. – Америкосы готовы весь мир затюкать насмерть, чтобы собственное авторское право на свою вонючую протестантскую демократию застолбить навечно. Чтобы, не дай бог, не возникли еще какие-нибудь энтузиасты со своей демократией, отличной от их о ней представлений. Поэтому когда мне говорят «демократия», у меня появляются сильные подозрения, что сейчас меня будут иметь.
– Но ты же при этом не боишься.
– Ну, не боюсь. Ты обещал про «проект».
– Смотри, в списке есть локусы или объекты – страна и город. То есть имеется указание на проектную интенцию. А проект вполне может иметь дело с локусами – настоящими или потенциальными. Представь, что страна или город могут стать частью какого-то проекта. И есть слово «смерть». Возможно, смерть – предполагаемый результат.
– Результат или цель?
– Нет, результат. Про цель пока ничего не понятно. Но «демократия» не вяжется. По-видимому, смысл, как ты сам сказал, «объективно присутствует в информационном потоке». Так и не удивительно.
– Я вот что понял…
Лихтциндер не закончил фразу, сворачивая в большой прямоугольный двор со старыми, хорошо знакомыми Виктору липами по периметру. «Хорошо, хоть двор не изменился, – подумал тот. – Приятно».
– Так вот, – продолжал Илюша, – нам этот список больше ничего не сообщит. Возможно, мы просто отловили некоторую тенденцию. И все пока. А что дальше?
– Ты же говорил – фаршированные перепелки. Кстати, чем Лилька их фарширует? Соловьиными язычками?
– Понятия не имею, – засмеялся Илюша, паркуясь рядом с подъездом. – Может, гречкой?
Лилькины объятия и поцелуи в тесной прихожей были шумными и искренними, но Виктор отметил, что за три года Лилька сдала, таки да. Какие-то тени легли под глазами, прибавилось морщин, и когда она вешала на плечики дубленку Виктора, руки ее дрожали. А ведь ей всего-то сорок лет, вспомнил он. Нехорошо.
Кроме перепелок их ждали фаршированный карп, солянка и всякие мочености-солености с лихтциндеровой дачи под Подольском.
– Дачу будем продавать, – грустно сообщила Лилька.
– Не будем, – немедленно отреагировал Илья.
– Да сил нет там возиться. Веришь, Витя, ничего, кроме отвращения, садово-огородная деятельность у меня уже не вызывает.
– Тебе ведь нравилось! – защищался Лихтциндер.
Темпераментная Лилька швырнула в раковину пестренькое кухонное полотенце и удалилась. Через минуту, правда, вернулась и, поцеловав гостя в макушку, виновато сказала:
– Извини, Витюша. Это у меня, наверное, климакс. Или шизофрения. Ты не женился?
– Нет, – вздохнул Виктор. – Никто меня не любит, Лилька.
– И не женись, – постановила она. – Когда живешь один, не так страшно.
* * *Нельзя потеряться понарошку, думала Витка, надо потеряться взаправду. Забыть вколоченные в тебя всей предыдущей жизнью нормы и правила существования, забыть, как тебя зовут, как чистить зубы по утрам, машинально сворачивать на знакомую улицу и не глядя набирать знакомый номер телефона. Обязательно надо преодолеть индивидуальные интонации и узнаваемые жесты – разучиться так поправлять волосы и трогать в задумчивости кончик носа. Борьба с автоматизмами. Кажется, это так называется.
Говорят, американцы для преодолевания автоматизмов раз в полгода делают перестановку мебели и переносят двери, электрические розетки и выключатели с места на место. Витка никогда не понимала – зачем. А теперь поняла: на всякий пожарный случай. Чтобы, сделав пластическую операцию (и заодно операцию по смене пола, как советовал ей Федя), сменив имя и будучи переселенной по программе защиты свидетелей, не дай бог, не выдать себя манерой вертеть в руках шариковую ручку или складывать гармошки из бумажек для заметок.
Беглянка Витта битый час сидела в кромешной темноте на железном ящике для стеклотары, прислонившись спиной к шершавой стене с небольшим застенчивым граффити на тему «черножопые – вон из столицы». Пункт приема бутылок был исторической и архитектурной ценностью их района. Уже и культура сдачи бутылок специально обученным людям почти сошла на нет, осталась разве что в картине мира узкой прослойки баттл-хантеров, а грязноватый зеленый домишко стоит себе в кустах черемухи как ни в чем не бывало, и не сносят его – как будто не замечают. Надо было куда-то двигаться, но поскольку битый час Витка плакала, то совершено обессилела и очень замерзла. Она вспомнила, как они с Данькой в прошлом году, в феврале, бежали домой из бассейна (а в тот вечер неожиданно сильно похолодало), и Данька заметил в витрине ярко освещенного салона бытовой техники работающий электрокамин.
– Мама! – восхитился сын и замер у витрины. – Вот смотрю на камин и сразу становится теплее.
– Ну да, – усмехнулась она, – так и будем стоять тут, как бедные дети перед рождественской витриной.
– Как девочка со спичками, – добавил Даник, неожиданно проявив некоторое знание Андерсена, хотя Витка точно помнила, что его сказки ему еще не читала – считала сына для Андерсена еще маленьким.
Она похвалила его за точную литературную ассоциацию, и они побежали домой. Пили дома чай с медом и шоколадным печеньем, вместе грелись под одеялом и так и заснули, обнявшись, под звук работающего телевизора. В родном доме призрак девочки со спичками растаял, как и не было его, и все было так хорошо, что она и представить себе не могла, что может стать плохо.
Особенно так плохо, как сейчас. Больше плакать Витка не могла – только вдыхать, преодолевая невесть откуда взявшуюся боль в груди.
Значит, так. Значит, первое: нельзя пользоваться мобильным телефоном и кредитками. Она достала свой умненький и любименький Sony Ericsson, который вот уже два года высоко ценила и приветствовала за удобный дружественный интерфейс, достала из бумажника кредитки, на которых в сумме болталось что-то около пятидесяти евро, и похвалила себя, что правильно сделала, оставив маме золотую карту «Райффайзена». Затем почти вслепую нашарила на земле какой-то железный прут, выкопала ямку под кустом черемухи и бросила туда свое хозяйство, эти «костыли и протезы современного человека», как говорил Милош, в основном имея в виду электронные средства коммуникации, компьютер и Интернет. Потом распрямилась и, глядя себе под ноги, подумала: данное практическое действие имеет к тому же и ритуальный оттенок. И еще ностальгический – в детстве они с девчонками делали «секретики»: вот так же выкапывали ямку, создавали на ее дне какую-нибудь цветочную композицию из ромашек и одуванчиков и прикрывали все кусочком стекла. Нужно было обязательно запомнить места всех своих «секретиков» и время от времени расчищать в земле стеклянное окошко, смотреть на картинку. Чрезвычайно прикольно было. Сейчас же прикольно будет побыстрее забыть о том, где лежат кредитка и трубка, – скоро наступит зима, выпадет снег, а весной, даже если кто случайно и откопает ее «секретик», то обнаружит там промокшие и сгнившие предметы обихода современной (совершенно верно, Милош!) молодой женщины. К тому времени они полностью утратят функциональность, а где будет в тот момент молодая женщина, одному Богу известно. И то не факт.
