Олег Афанасьев - Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь
— А вы как?
— Кто вы?.. Остался я да Жорка Пупок. Остальные или сидят или служат. Мы тоже повесток ждем, вот-вот остригут. А так нормально. Рейс сделаешь — три пишешь. Клиент попадется — не отказываем. Наколдуем копеек — гуляем.
— Что случилось с Мишкой Татаркиным?
— А… Как тебя призвали, вышел. Заблатненный, не дай бог. У вас, говорит, скучно, там веселей. Через полмесяца в центре города вечером кто-то на него не так глянул, Миша красиво того стукнул и еще на три года загремел веселиться. Ох, Вадим! Сейчас порядки после декабрьского указа пошли. Кругом бригадмильцы. Чуть не так, на пятнадцать суток. Борьба со свинством. Пивные сносят. Мы в городе по подворотням с бутылками бегаем.
Пака спешил.
— Надо бы отметить, но сегодня не могу. Мы с Жоркой двух пиастр подцепили. В восемь встреча. Завтра можно. Мы придем к тебе.
— Я сам приду, — сказал Вадим, и Пака уехал.
Мать была во дворе. Сидела на табуретке в тени дома перед керогазом, защищенным от ветра листами фанеры. В кастрюле что-то варилось. Мать выглядела вполне здоровой.
— А я знала, что ты сегодня придешь. Сон был.
Потом мать заплакала, показывая на свою толсто перебинтованную левую ногу.
— Еле хожу. Пенсию, третью группу дадут.
— Мама, до сих пор не знаю, в чем дело?
— Вены у меня после того, как тебя родила, вздулись.
— Ну?..
— Потом война, работа. В трамвае, когда битком набито, чтобы продраться, знаешь, какую силу надо… И наконец этот дом. Сколько я здесь одной глины перемесила. А мне нельзя. И вот наступила нашему Тусику на хвост, а он как вцепится когтями и зубами в ногу.
— Тусик?
— Ну да, кот наш.
— Так не кит, а кот! Не киту ты на хвост наступила, а коту!
— Коту.
— Вот так мама!
Кот оцарапал ногу, и пошли по ней язвы («тропические язвы»). Мать долго не обращалась в больницу, терпела. Потом лечить ее стали неправильно. Опять она долго терпела. Наконец пошла к заведующей. Назначили к профессору. Профессор приказал положить в мединститут, там мать хорошо подлечили. А когда выписалась и стала ходить в свою поликлинику, то ее увидела Анна Ивановна, лечившая мать после войны от туберкулеза. А что это, говорит, Нина, у вас с ногой? Мать расплакалась, что вот одна и трудно. Анна Ивановна руками всплеснула: «Да вашего сына вернуть надо немедленно!» И от себя справку написала, и хирург лечащая написала, а заведующая подписала. И ходила мать в военкомат, и Вадима вернули.
Мать быстро успокоилась. Вадим тоже.
— Кит этот меня чуть с ума не свел. Расставаться нам нельзя. Я тогда руку поломал. Тебя теперь кот искусал.
Мать рассмеялась и снова заплакала.
— Страшно одной. Столько думаешь… Ни минуты покоя.
После этого Вадим сбросил с себя казенное. Восемь месяцев была дорога, теперь, хотя мать и больна и плачет — дом родной!
В зарослях молодых вишен он искупался, поливая себя из эмалированной кружки. Сели ужинать. Мать угощала только что приготовленным мясным соусом. К собственному удивлению, он не испытал восторга от любимого блюда. А мать восторга ждала.
— Изголодался там?
— Нет. Зимой было плохо. Потом лучше. И как-то равнодушен к еде сделался. Мы много работали. Я на каменщика выучился. Четвертый разряд. Удостоверение имею.
— Не нужно тебе это удостоверение, — сказала мать.
— Почему? Очень может пригодиться.
— Не нужно, — повторила мать с несвойственным ей упорством. — Учиться в институт поступишь.
— За тобой ухаживать обязан, — засмеялся Вадим.
— За мной не придется. Мне ходить даже рекомендуется. Тяжести подымать нельзя — это правда. Иди учиться.
— Зачем ты так сразу на меня? — сказал Вадим. — Не хочу я никуда. Другое у меня на уме.
— Знаю. Опять книжками займешься да бумагу по ночам станешь переводить? Ты писателем хочешь быть. Но ведь этому тоже где-то учат.
— Этому никто научить не может. Для этого нужен талант. А талант есть у того, кто думает, думает же тот, у кого есть ум, — повторил он навсегда запомнившиеся слова Мопассана.
— Не знаю, не знаю… В первый раз такое слышу, — с величайшим сомнением сказала мать.
— Кроме домовой книги, ты никакой другой в руках не держала. Как ты можешь судить? Один твой кит чего стоит.
— Но партейным, наверное, надо быть… Как отец был. С этого все начинают.
— Начинают с того, что думают. И чем дальше, тем больше. И наконец чувствуют, что что-то обязаны делать!
— Не знаю, не знаю… Я не против — думай, пиши. Но лучше бы ты в институт поступил.
Сильно раздосадованный, он, отозванный из армии в помощь матери, оставил ее на кухне мыть посуду и прибирать, пошел в лучшую комнату, сел на диван. У противоположной стены стояла полка с книгами. Классики XIX и XX веков. Классиков XX века он стал читать после семнадцати. И хоть классики XIX века писали как будто получше, классики XX оказались дороже. Особенно поразили Вадима «По ту сторону» Виктора Кина и «На Западном фронте без перемен» Ремарка.
Глядя на книги, Вадим вдруг понял, что прошло время. Книги стояли себе на полке, их печатная суть не менялась, он же был в непрерывной переделке, что-то в нем росло, требовало выхода…
На дворе стемнело. Тишина была вокруг дома, тишина в доме. Вдруг стало очень жалко мать. Пусть будет тишина вокруг дома, но не должно быть тишины, бессловесности в доме. Он вскочил с дивана, пошел к матери.
— Что здесь тяжелое поднять?
Мать засмеялась.
— Я приезжаю, и тебе то голос, то сон бывает. Я тоже чувствую. Когда ты в первый раз, еще тогда, в конце войны, заболела, это были для меня черные дни. Мне ведь правду не говорили, мне казалось, что я тебя уже никогда не увижу. Сейчас было не так. Сейчас я все время думал: не может, не должно с ней случиться непоправимого. И правда. Нога твоя должна залечиться. Только, пожалуйста, раз уж я здесь, не подымай ничего тяжелого.
— Хорошо, что ты дома, — отвечала мать. — Знаешь, Вадим, в жизни надо быть хорошим. Вот Анна Ивановна. Что я для нее сделала? Ничего. А помнит. Да еще как взялась помогать. И наша участковая врач. Сначала никакого внимания. А, говорит, это у вас от грязи! Я ей ни слова. И тоже поняла, что виновата…
— Да, может быть, так и надо. Сначала я тоже терплю, уступаю. Но моего терпения хватает обычно ненадолго. В армии я очень скоро додумался, что хорошо бы эту армию распустить. Додумавшись до того, что по справедливости должно быть, мне очень трудно мириться с тем, что есть. Просыпаюсь и с самого утра: это глупо… это еще глупей… Сам себе не мил. Я только отчасти в тебя.
— Ах, Вадим, хоть что хочешь говори, не дело ты задумал. Вот ты только послушай! Нет, ты послушай свою мать…
— Ладно, давай.
— Я ведь в жизни кое-что понимаю. Лежала в мединституте. Студентки там все время бывают. Смотрю на них — в белых халатах, чистенькие, умненькие, ласковые. Вот бы, думаю, такую Вадиму. Нога моя не помеха. С трамвая перейду в диспетчерскую — девчонкам чай греть да прибирать. Плюс стипендия твоя. Проживем. Не надо на завод.
— Да ведь уже пробовал быть хорошим мальчиком. Ничего не получится. Оставь эти разговоры. И ведь обязательно ты будешь экономить, тянуться. Нищета проклятая надоела. Оставь.
* * *
На следующий день, побывав в военкомате и направляясь в милицию, чтобы получить паспорт и прописаться, завернул в книжный магазин. На полках увидел «Основы гражданского права», «Основы естествознания», «Хрестоматия по истории Древней Греции»… Основы, хрестоматии… Даже основ, хрестоматий он не знал. Учиться следовало бы. В школе их обманывали. Совсем недавно он был поражен, прочитав, что Чернышевский никогда не звал Русь к топору, хотя далеко не чужд был идее крестьянского восстания. Что не Джордано Бруно, не Галилей и Коперник, а еще древние греки догадывались о шарообразности Земли, о вращении небесных тел. Что туземцы тихоокеанских островов вымерли не от эксплуатации белым человеком, хотя имела место и эксплуатация, а от заразных болезней, завезенных европейцами. Учиться следовало бы… Но в то же время отсутствие правды о таких, как он, его мать, его товарищи — разве уже поэтому не должен как можно быстрее заговорить? К тому же Вадиму казалось, что после службы он переполнен знанием жизни. Остается лишь сесть за стол и записать.
* * *
Между тем время потекло так, будто никаких задач перед ним не стояло. Он по моде приоделся. Он поступил на работу. Сначала пошел устраиваться на свой первый завод. Но там уже не было Вити Склянникова, не было Геры и Паши, станок, за которым предложили работать, был плохой. Соседями на улице, где жили Вадим с матерью, были справа каменщик, слева электросварщик. И тот и другой звали Вадима к себе. Вадим вдруг решил, что ему необходимо сделаться еще и электросварщиком, и поступил на котельный завод. Днем он работал, по вечерам или спал — работа в котельном цехе оказалась очень тяжелой, или шел в город.
