Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE
Смешно, но отчасти это совпало с мыслями Захара последнего времени. Глядя на работающих мужчин — он порой испытывал восхищение. Мужчина может все, вот только детей рожать не может. Женщина же — говорящий приз. И еще — арбитр изящного для тех, кому это по глупости нужно.
XIV. Победа
Был первый теплый день этого холодного лета и весны. Он сидел у себя наверху на даче и стучал молотком. Странно — у всех были достоинства. И все заслуживали быть (насмерть) любимыми. Один он не заслуживал. Наверное, ему и так в чем-то везло — чтобы еще везло в любви. В конце концов, то, что у него кто-то был все эти годы, тоже что-то значит. Ах, если бы она не была столь истерична и неуравновешенна (вчера пыталась устроить скандал перед гостями, собравшимися повидаться с Ричардом — он, бедный, ничего не мог понять). Не любовь — а искалеченный инвалид. Конечно, можно было жить и так. Будут истерические всплески вины и ненависти — только любви и жизни не будет.
Здесь на даче он решил, что, все-таки, наверное, уйдет от нее. Отношения между людьми такая хрупкая вещь. Стало навсегда невозможно их тонкое чувствование и потребность друг в друге. Когда лишь он и она — и больше никого. Только на любви и необходимости другого — можно переплыть бездну человеческого несовершенства и слабости. Они, конечно, могли бы, как два солдата, хвастающихся, что, вот, всего две истерики, а так — очень даже хорошо выдерживаем атаки. Но зачем они их выдерживают? “Мы как две тени, в нас нет жизни, — думал Захар. — И одна забота — обойти еще одну возможную мину. Чтобы что?…” Она “доказала”, что имеет право жить вне его. Да, она свободна — и это был ее конец в нем.
Он шел по лесу и думал, что все-таки, несмотря на весь инфантильный “протест” и требовательность — никогда бы не ушел от нее. Все-таки она была очень глубоко в нем. Он вспоминал романтику их загородных гуляний, когда она посвящала Захара в ботанику… Подобные воспоминания так умиляли его. Всего этого уже не будет. Она никогда не будет прежней для него, да и вся ботаника… Может ли быть ботаника после Освенцима? Ему должно хватить сил отпустить ее (даже если она уже этого не хочет) — если прежнее и неразломанное уже невозможно. Пропала чистота чувствования, пропала уверенность в исключительности тебя для другого.
Да, он мыслил о многих вещах совершенно по-идиотски. Последние события его отрезвили. Это не могло ей не нравиться. Но все это слишком поздно. Ни прошедшие почти уже три месяца не излечили ее, ни его “добродетели”… Более того, она была убеждена, что ни в чем не ошиблась, а ошиблась жизнь. Захар был “плохой”, с которым можно так, теперь он “хороший”, с которым так нельзя. Словно он вещь, посторонний малознакомый человек. Будто на этот случай есть своя математика — подсчитывать заслуги. Ему было уже не больно быть нелюбимым, быть “брошенным” — ему все равно было больно уйти, больно остаться один на один со своей жизнью, в которой не было никакого проку…
Ну, вот, он и “победил”, как он теперь всегда побеждал. Он вторично завоевал эту женщину (что было посложнее, чем в первый раз), убил любовь. Отчего же он не рад? Почему уехал на дачу? (Вторая ночь порознь за три месяца.)
“Эхо Москвы” на даче — незаменимая вещь. Оно поставляло человеческий голос. Даже одиночество с ним сподручнее. Выключал радио — и становилось страшно. Не чего-то или кого-то — было страшно своей тоски. Опять думал об Оксане, опять хотел ее видеть. Вспомнил, как приезжал к ней с Кириллом ночью в прошлом году, думая, что им будет неуютно одним ночью в еще недостроенном доме, пожертвовав возможностью почитать, поработать, слетать в гости. Какого черта! Ничто ничего не значит! Приговорен и отвергнут. Теперь он “отомстил”. Там все разрушил и здесь — “ушел”. Ему не нужно любви, не нужно никого — он боялся одиночества. Этого монстра его жизни.
Адамо Георгия Масишвили сменил Гудмен Бориса Алексеева. Захар активно сажал аккумулятор “Ослика” (родительских “жигулей”, постепенно перекочевавших в его собственность).
“Каково ей сейчас там? А если режет вены?”
…Самое невыносимое на даче — ожидание. Ожидание того, кто вроде бы обещал приехать. Ожидание хоть кого-нибудь. С утра был ливень, поэтому Захар отогнал машину на плиты (иначе бы не выехать). Приехал и уехал отец, и теперь на весь день он был лишен человеческого голоса. “С кем она, как она, моя изменница-жена?”
Лишь ветер и звук его жующих челюстей. Естественно — соседские пилы и стук молотка. Каждые пять минут он смотрел в окно — не идет ли кто-нибудь. Никто не шел. Это он так приучал себя к одиночеству.
Ночью снились безумные сны: про летающие фиолетовые яйца с крылышками. Он пытался увидеть свою будущую жену. Почти увидел ее, но не любил. Просто торчал и восхищался. Грезил и безумствовал от усталости.
Как жажду средь мрачных равнин
Измену забыть и любовь…
Отчего-то он вдруг полюбил романсы, самый сентиментальный и нелепый жанр. Когда-то это представлялось утонченным и оригинальным, в контексте декадентской любви и откапываемых исторических корней. Теперь надрыв и непритязательность романса стали ему и вовсе по душе.
Измену забыть и любовь…
Он выработал в себе такие кислоты, что способны переварить и это. Но неизбежно разъеданию подвергался и податель боли. Теперь он — только собеседник.
Сосед за небольшим болотцем, отделяющим их вместо забора друг от друга, насвистывал что-то среднее между Есениным и Джо Дассеном. На поселок опустилась ночь, не пронизанная ни одним огоньком. Замолчал сосед, и стало так, словно Захар застыл на плоту посреди моря. Лишь звезды и слабый шум листвы. Он всегда любил ночь. Но здесь ночь была бесконечна и глуха, словно тюрьма.
…Захар победил всех своих врагов. И тут же силы оставили его. Непроходящая тоска и беспросветность.
Круг хорош тем, что возвращаясь назад — не повторяешь ни одного метра пути. (Опыт вечернего гулянья с собакой.)
В прошлый четверг она внезапно приехала на дачу и сказала: давай жениться вновь. В понедельник сказала, что, наверное, уходит с работы. И все же он вновь уехал на дачу, чтобы не видеть, как они по-разному думают и чувствуют. Иногда он не понимал — зачем он все это сделал?
Она больна, уныла… Наверное, ему надо было остаться. А он все равно уехал. Чтобы тосковать там и биться лбом о косяк. Ужасно, никакое счастье не запланировано даже в потенции. Даже просто минута невинного наслаждения.
На голую ногу сел комар, красивый, как “мессершмитт”. Дачная лояльная действительность. Сделал по-древнеримски канализацию без электричества. Проводил Дашу с Артуром — и почувствовал облегчение.
…Они приехали днем, как и обещали, и все вместе пошли гулять. Артур мужественно залез в холодную мутную воду. Они не очень много выиграли от того, что не залезли: на обратном пути в поле их нагнала туча от горизонта до горизонта, черная, как неразбавленная тушь. От такой тучи стоило ждать чего-нибудь сверхъестественного.
— Кайтесь скорее! — сказала Оксана.
— Мне не в чем каяться, — заявил Артур.
И тут же удар грома немыслимой силы расколол небо, сделав всех на несколько секунд глухими. Из разверзшейся хляби хлынул не дождь, но град. Он шел сплошной белой стеной, как снегопад в глухой зимний день. Они добежали до леса и спрятались под огромное дерево — Захар с двумя женщинами, и Артур под какой-то елкой, откуда смотрел на них. Захар обнял их, тесно прижав к себе, мокрых, жалких и любимых. Как бы он хотел, чтобы этот град длился и длился…
Возвращаясь, они повсюду видели следы бури: еще не растаявшие градины на бетоне величиной с голубиное яйцо, побитые теплицы, плачущую бабушку, на которые рухнула поленница, под которую она спряталась, вопящего ребенка, наказанного за нежелание сидеть взаперти в машине.
Они раскидали мокрую одежду по стульям, раскочегарили печь. Гости оделись в одежду хозяев, и тем сделались еще ближе. Потом смастерили обед и стали пить водку: после мокроты и холода было в самый раз.
Артур изменился к лучшему: напомнил Захару себя лет восемь-девять назад. Разоткровенничался: он не эрудит, Даша знает гораздо больше его. Но он не комплексует: что он знает — то знает и уверен в себе, как в художнике.
Захар поддакивал: знание — фигня…
— Знаток — человек, который знает решительно все в своей области и ровно ничего во всех остальных, — процитировал он Бирса.
Вечер получился занятный, но Захар с Артуром страшно надрызгались, будто состязаясь, кто раньше падет. Артур, похоже, действительно хотел его упоить: он то и дело наливал:
— Ну, что сидим? Давай…
Любовь Артура к сему напитку была внезапна и необъяснима.
Как в драке Захар устоял на ногах, но наверх взойти уже не смог: так и остался в нижней комнате.
А чуть рассвело, в нее заглянула Даша. Сказала, что думала, что здесь никого нет. Он предложил остаться. Она отказалась. Вышел к ней на веранду, закутанный в плед. Она отрешенно смотрела в окно. Все сложилось, как специально: спящий дом, они вдвоем… Он сел на лавку и стал молчать.
