Улья Нова - Инка
Инка сидела не на табурете – на морском еже. Долгожданная весть от Уаскаро была каплей и не напоила Инкино любопытство. Инка билась впустую, несколько раз аккуратно возвращала соседку к Уаскаро и просила повторить слово в слово, что он сказал. Повторив все в третий раз, соседка многозначительно посмотрела на часы и, сопровождая громким зевком, подвела черту:
– Хорошо посидели, а теперь пора по домам, – это означало завершение дружественного чаепития. Отношения мгновенно перешли в обычные, подозрительно-оборонительные. Соседка вслед раскатисто огласила лестничную клетку угрозой, что эхом разнеслась от подвала до чердака:
– Хоть иногда сквозь зубы «здравствуй» цеди.
Прижимая к груди пачку сахара, Инка несла домой весть – Уаскаро приходил, а соседка Инквизиция его видела, но это ничего не проясняло. Еще она тащила домой воз перемолотого между двумя жерновами прошлого, один из которых хрипел голосом женщины-ондатры, что Аскара три года назад сбила машина, а другим жерновом были все недавние события, включая знаменитую пляску «айлавмоска». Инкина мысль пугливой уткой уносилась в темноту сознания и ничего не различала. Шторм и дрожь внутренностей не утихали, полночь пахла старым мехом, глиной, ветерком, духами дождя, уснувшими цветами и сумраком. Полночь, как приоткрытая пасть – в ней намечались очертания будущего, его спелых, тугих зерен и влажно отблескивали контуры предстоящих встреч. Случайных и сокровенных. И не хотелось думать, что и все предстоящее попадет в жернова, перетрется в муку.
На следующий день Инка лежала на диване, свернувшись калачиком, запивая смятение кровью томатов, провожая взглядом плотные толстенные тучи, серые, стеганые, которые медленно ползли за окном, словно на краю земли кто-то взялся за уголок и тянул их на себя. После шторма Инке нездоровилось, она понятия не имела, позволит ли шестизубая судьба дотянуть этот год, сомкнуть цепочку его дней в бусы или зажарит как мелкого зверька в жертвенной печи. Инка так и провела день мумией на диване, сначала беспокоясь, потом уже безразлично, устало поглощала небо. Облака проплывали мимо окна чинно, каждое шипело на остальных, чтобы сограждане-тучи не торопили, не наседали, двигались медленнее, дали успокоить Инку. Облако в виде бело-розовой каравеллы причалило к дымной туче-берегу. Облако-волк убегал в предгорья, а вершина горы ослепляла искристо-белым ледником. Убегая, волк намочил кончик хвоста в голубизне ясного неба-озера и шепнул, что снег – это всего лишь холодные блестки, и солнце золотит каждую кисточкой. Облако-лиса нежилось посреди белой пустыни, а на горизонте паслись лама и детеныш. Было так-же много бесформенных облаков, они как пустые таблички или чеки: что напишешь, в то и превратятся. Было одно смеющееся облако, было облако-корзина с дырками и фруктами. А потом облака сгустились и поплыли молчаливо, задумчиво, как будто продрогли и устали.
К Инкиному горлу грубым ножом-камнетесом все плотнее прижимался день возвращения на работу.
Обвалившийся от древности потолок, а с ним и две хрупкие стены – и помещение бывшей прачечной изувечено не хуже, чем если бы попробовало выдержать осаду пушками. Но проломы наскоро залатали, осыпи штукатурки, песок, сор вымели, сквознячком через узенькие форточки как попало проветрили. Слишком хорошо уяснил и ежесекундно помнил Писсаридзе – после обвала потолка турфирма понесла большие убытки, половина команды «Атлантиса» разбежалась, как с тонущего корабля, куда попало, лишь бы спасти бюджет, шкуру и отпуск. Остальные страдальцы, молчаливые и бледные, возвращались в лоно конторы. И правильно делали – на экстренном собрании Писсаридзе обрисовал убытки и призвал на любые жертвы: если надо и кожу сдерем для процветания фирмы и возмещения затрат на ремонт.
Инка вернулась к рабочим обязанностям похудевшая, за отпуск она одичала и обрела прыткость ума. Теперь, загнанная в свой рабочий угол, она внимательными зоркими глазами перебирала, как камешки, лица коллег, словно чек под лупой осматривала в разных ракурсах лицо Писсаридзе, который, тихо покрикивая, бегал, суетился и ежеминутно призывал затянуть пояса – впереди настоящая битва с невзгодами. Она вдруг прояснила, что в усеченном черепе Писсаридзе заложена инструкция, кто такая Инка. И расписано в этой инструкции по пунктам, как к Инке следует относиться. Как на нее надавить, получить желаемое, как содрать с нее кожу, выжать из ее жизни лишний час, чтобы в полночь, скрюченная, с вспотевшими подмышками она выстукивала на компьютере диковатые ритмы нового яркого буклета о сладостном отдыхе в солнечных краях.
Как известно, телу требуется полгода, чтобы привыкнуть к воздуху высокогорий, а чтобы привыкнуть к предгрозовой атмосфере подвальчика турфирмы «Атлантис», Инке потребовалось бы несколько жизней.
Час рабочего времени после отпуска миновал, Инка со стороны представлялась самозабвенно выстукивающей танец радости на клавиатуре, а сама, прилежно составляя план на ближайшую неделю, напряглась, как струна, не позволяя изжоге и пасмурности души сказаться на выражении лица. Украдкой она разбрасывала по сторонам настороженные взгляды-дротики и обнаружила – коллеги-то, оказывается, тоже сидят внимательные и пугливые. Как хорьки, они вроде выстукивают: кто – танец радости, кто – погребальные песнопения, а на самом деле вынюхивают атмосферу конторы, выведывают, чем занят соплеменник по труду.
От такого открытия Инкино самообнаружение, несмотря на старания, столкнулось с давлением места, но заупрямилось – кто кого. В офисе жужжал телефон, бегала туда-сюда секретарша, из мелких турагентств приносила материалы на новую, дополнительную программу по лечебным грязям. Но это еще полбеды. Перед глазами маячили люди, они с порога начинали требовать отдыха и покоя, они колебались, не зная, где лучше прожечь деньги: в Париже или на горнолыжных курортах Черногории. Жадные и мумиеподобные, глухие, знающие, что хотят, жуя резину, они капризно гнули свое, тараторили настойчивые пожелания, строили глазки, показывали зубы, через всю комнату препирались и спорили со своими женщинами. Дети клиентов гудели, нетерпеливо ерзали на стульях, цокали языками да так резко подпрыгивали, выкрикивали, напевали, заглядывая Инке в лицо, что едва не делали ее заикой. Женщины клиентов и одинокие богатые дамы с лаковыми портмоне шелестели юбками, протирали губочками сапожки, расчесывали кудри, оставляя на Инкиных плечах свои волосы, вызывали в груди спазм щедрыми брызгами тяжелых духов, требовали кофе, курили, выпускали дым, куда вздумается, нервно смеялись, хамили, испепеляли взглядами. Вот что творилось, вот что кружило вокруг Инки, вихрь свивался в раковину и свистел отзвуками всех океанов. Становилось жутко. И вот самообнаружение напряглось из последних сил, замерло у края великой пропасти, слабело, теряло равновесие под грузом навалившихся обязанностей и уже летело вниз раненой птицей. Потом, забыв недавние победы, подрагивало отмороженной игуаной и наконец, забившись в старый, замерзший колодец, дремало обессиленным, малокровным кротом, лишенное воздуха и тепла, в окружении толщ почвы и глины с вкраплением пластов ушедших цивилизаций. Но Инка приняла поражение мудро: «Не беда, вечером найдусь». Еще показалось, что Писсаридзе слишком осмелел после отпуска, обрадованный притоком клиентов, он ласково потрепал Инку по щеке:
– Пчелка похорошела после отпуска. Давай поработаем, а усталость сауна смоет, и я тебе уж как следует спинку потру.
Нежность Писсаридзе не ободрила Инку, напротив, заставила брезгливо уткнуться в монитор и выстукивать устрашающе воинственные ритмы.
Однако это оказались не слова на ветру: весь следующий день Писсаридзе по любому поводу возникал неподалеку от Инки и напоминал о скором совместном посещении сауны. К концу дня ни от кого не укрылось, когда, застыв за спиной Инки, Писсаридзе задумчиво теребил воротник ее рубашечки, заглядывал поглубже в вырез, при этом пытаясь нежно погладить толстым неуклюжим пальцем скат Инкиного плечика. Инка объясняла про новый вариант злополучного буклета, который уже пару месяцев не получается утвердить. От негодования уголок ее губ подпрыгивал и отплясывал до тех пор, пока она не вскакивала с места, чтобы унестись якобы за новыми бланками и укрыться в спасительную крепость уборной. Когда она в очередной раз забилась в укрытие, ощущая на коже шершавые, безобразные пальцы, к ней заглянуло Солнце в маленькую, наполовину закрашенную форточку. Солнце нашло Инку и ужаснулось ее жалкому усталому тельцу, что съехало на пол и бездыханно замерло в углу. Инка, в свою очередь, привязывала взгляд к Солнцу и хныкала: «Побудь со мной, не закрывайся занавеской туч, не уходи, не оставляй меня, здесь тьма и глушь. В моей душе лед мерзлых луж, зову, окрась, осеребри, согрей, спаси меня. Писсаридзе – фруктоядная летучая мышь – уносит мое дыхание, хочет унести мое тело в сауну и завоевать меня». Так Инка жаловалась довольно долго, потом что-то очнулось в ней, возможно, Солнце сжалилось и подсказало действовать, являть лучи, которые незаметно струятся, не давая никому вскидывать ресницы и смотреть нагло в упор. Через десять минут, а может быть, и через полчаса Инка вылезла из укрытия. В ее отсеке была тишина. Секретарша уныло выстукивала марш, а сама наблюдала за происходящим. Писсаридзе не ушел из комнаты, он поджидал в сторонке, бормоча в телефон. Стоило Инке появиться, он снова стал маячить возле нее, исподтишка знакомясь с ландшафтом Инкиных плеч, которыми он, несмотря на худобу, остался доволен, – настойчиво пощекотал Инкину шею и затылок, потом осмелел, отыскал глазами и ущипнул под рубашонкой мятый, вялый Инкин сосок. Ничто из точных, обдуманных действий Писсаридзе, ни одна из его вкрадчивых, отработанных ласк не укрылись от секретарши, она лишь незаметно ухмыльнулась и критично осмотрела состояние маникюра – не пора ли подпилить когти, а заодно обмозговать увиденное.
