Сергей Довлатов - Зона: Записки надзирателя
В этот момент Фидель полез на телеграфный столб. Да еще с перочинным ножом в зубах. Парень он был технически грамотный и рассчитывал что-нибудь испортить. Он забирался выше и выше. Тень от него стала огромной. Неожиданно он крикнул: «Мама!» — и упал с десятиметровой высоты. Мы бросились к нему. Но Фидель поднялся, отряхнул снег и говорит:
— Падать — не залазить!..
Стали искать нож. Балодис говорит:
— Видно, ты его проглотил.
— Пусть, — сказал Фидель, — у меня их два…
Потом мы отправились в казарму. Навстречу выехал хлебный фургон. Мы пошли вперед, не сворачивая. Водитель затормозил, свернул и поломал чью-то ограду…
Когда мы вернулись, служебный наряд чистил оружие. Мы зашли в столовую и поели холодного рассольника. Фидель хотел помочиться в бачок, который стоял на табурете. Но мы с Балодисом ему отсоветовали.
Потом мы зашли в ленкомнату. Расселись вокруг стола. Он был накрыт кумачовой скатертью. Кругом алели стенды плакаты и лозунги. Наверху мерцала люстра. В углу лежала свернутая трубкой новогодняя «Молния»…
— Скоро ли коммунизм наступит? — поинтересовался Фидель.
— Если верить газетам, то завтра. А что?
— А то, что у меня потребности накопились.
— В смысле — добавить? — оживился Балодис.
— Ну, — кивнул Фидель.
Я говорю:
— А как у тебя насчет способностей?
— Прекрасно, — ответил Фидель, — способностей у меня навалом.
— Матом выражаться, — подсказал Балодис.
— Не только, — ответил Фидель.
Он начал расставлять шахматные фигуры. Я положил голову на скатерть. А Балодис стал разглядывать фотографии членов Политбюро ЦК. Потом он сказал:
— Вот так фамилия — Челюсть!
Тут в ленкомнату заглянул старшина Евченко.
— Ложились бы, хлопцы! — сказал он.
А Фидель как закричит:
— Почему кругом несправедливость, старшина? Объясните, почему? Вор, положим, сидит за дело. А мы-то за что пропадаем?!
— Кто же виноват? — говорит старшина.
Я говорю:
— Если бы мне показали человека, который виноват
На котором вина за все мои горести… Я бы его тут же придушил…
— Шли бы спать, — произнес Евченко.
Тут мы встали и ушли не попрощавшись. А Фидель тот даже задел старшину. Покурили, сидя во дворе на бревнах. Затем направились в хозчасть.
— Боб, иди в зону, — сказал Фидель, — и принеси горючего. А то мотор глохнет.
— Давай, — подхватил Балодис, — в кильдиме шнапса нет, а у зеков — сколько угодно. Дадут без разговоров, увидишь. Знают, что и мы в долгу не останемся.
Он потянул Фиделя за рукав:
— Дай папиросу.
— Курить вредно, — заявил Фидель, — табак отрицательно действует на сердце.
— Нет, полезно, — сказал Балодис, — еще полезней водки. А вредно знаешь что? На вышке стоять.
— Самое вредное, — говорит Фидель, — это политзанятия. И когда бежишь в противогазе.
— И строевая подготовка, — добавил я…
В зону меня не пустили. Контролер на вахте спрашивает:
— Ты куда?
— В зону, естественно.
— По личному делу?
— Нет, — говорю, — по общественному.
— За водкой, что ли?
— Ну.
— Поворачивай обратно!
— Ого, — говорю, — вот это соцзаконность! Значит — пускай ее выпьет какой-нибудь рецидивист? И совершит повторное уголовно наказуемое деяние?..
— Ты ходишь за водкой. Общаешься с контингентом. А потом он использует тебя в сомнительных целях.
— Кто это — он?
— Контингент… У тебя должен быть антагонизм по части зеков. Ты должен их ненавидеть. А разве ты их ненавидишь? Что-то не заметно. Спрашивается, где же твой антагонизм?
— Нет у меня антагонизма. Даже к тебе, мудила…
— То-то, — неожиданно высказался контролер и добавил: — Хочешь, я тебе из личных запасов налью?
— Давай, — говорю, — только антагонизма все равно не жди…
Я шел в казарму спотыкаясь. В темноте миновал заснеженный плац. Оказался в сушилке, где топилась печь. На крючьях висели бушлаты и полушубки.
Фидель рванулся ко мне, опрокинув стул. Когда я сказал, что водки нет, он заплакал.
Я спросил:
— А где Балодис?
Фидель говорит:
— Все спят. Мы теперь одни.
Тут и я чуть не заплакал. Я представил себе, что мы одни на земле. Кто же нас полюбит? Кто же о нас позаботится?..
Фидель шевельнул гармошку, издав резкий, пронзительный звук.
— Гляди, — сказал он, — впервые беру инструмент, а получается не худо. Что тебе сыграть, Баха или Моцарта?..
— Моцарта, — сказал я, — а то караульная смена проснется. По рылу можно схлопотать…
Мы помолчали.
— У Дзавашвили чача есть, — сказал Фидель, — только он не даст. Пошли?
— Неохота связываться.
— Почему это?
— Неохота, и все.
— Может, ты его боишься?
— Чего мне бояться? Плевал я…
— Нет, ты боишься. Я давно заметил.
— Может, я и тебя боюсь? Может, я вообще и Когана боюсь?
— Когана ты не боишься. И меня не боишься. А Дзавашвили боишься. Все грузины с ножами ходят. Если что, за ножи берутся. У Дзавашвили вот такой саксан. Не умещается за голенищем…
— Пошли, — говорю.
Андзор Дзавашвили спал возле окна. Даже во сне его лицо было красивым и немного заносчивым.
Фидель разбудил его и говорит:
— Слышь, нерусский, дал бы чачи…
Дзавашвили проснулся в испуге. Так просыпаются все солдаты лагерной охраны, если их будят неожиданно. Он сунул руку под матрас. Затем вгляделся и говорит:
— Какая чача, дорогой, спать надо!
— Дай, — твердит Фидель, — мы с Бобом похмеляемся.
— Как же ты завтра на службу пойдешь? — говорит Андзор.
А Фидель отвечает:
— Не твоих усов дело!
Андзор повернулся спиной.
Тут Фидель как закричит:
— Как же это ты, падла, русскому солдату чачи не даешь?!
— Кто здесь русский? — говорит Андзор. — Ты русский? Ты — не русский. Ты — алкоголист!
Тут и началось.
Андзор кричит:
— Шалва! Гиго! Вай мэ! Арунда!..
Прибежали грузины в белье, загорелые даже на Севере.
Они стали так жестикулировать, что у Фиделя пошла кровь из носа.
Тут началась драка, которую много лет помнили в охране. Шесть раз я падал. Раза три вставал. Наконец меня связали телефонным проводом и отнесли в ленкомнату. Но даже здесь я все еще преследовал кого-то. Связанный, лежащий на шершавых досках. Наверное, это и был тот самый человек. Виновник бесчисленных превратностей моей судьбы:
…К утру всегда настроение портится. Особенно если спишь на холодных досках. Да еще связанный телефонным проводом.
Я стал прислушиваться. Повар с грохотом опустил дрова на кровельный лист. Звякнули ведра. Затем прошел дневальный. А потом захлопали двери, и все наполнилось особым шумом. Шумом казармы, где живут одни мужчины и ходят в тяжелых сапогах.
Через несколько минут в ленкомнату заглянул старшина Евченко. Он, наклонившись, разрезал штыком телефонный провод.
— Спасибо, — говорю, — товарищ Евченко. Я, между прочим, этого так не оставлю. Все расскажу корреспонденту «Голоса Америки».
— Давай, — говорит старшина, — у нас таких корреспондентов — целая зона.
Потом он сказал, что меня вызывает капитан Токарь.
Я шел в канцелярию, потирая запястья. Токарь встал из-за стола. У окна расположился недавно сменивший меня писарь Богословский.
— В этот раз я прощать не собираюсь, — заявил капитан, — хватит! С расконвоированными пили?
— Кто, я?
— Вы.
— Ну уж, пил… Так, выпил…
— Просто ради интереса — сколько?
— Не знаю, — сказал я, — знаю, что пил из консервной банки.
— Товарищ капитан, — вмешался Богословский, — он не отрицает. Он раскаивается…
Капитан рассердился:
— Я все это слышал — надоело! В этот раз пусть трибунал решает. Старой ВОХРЫ больше нет. Мы, слава Богу, принадлежим к регулярной армии…
Он повернулся ко мне:
— Вы принесли команде несколько ЧП. Вы срываете политзанятия. Задаете провокационные вопросы лейтенанту Хуриеву. Вчера учинили побоище с нехорошим, шовинистическим душком. Вот медицинское заключение, подписанное доктором Явшицом…
Капитан достал из папки желтоватый бланк.
— Товарищ капитан, — вставил Богословский, — написать можно что угодно.
Токарь отмахнулся и прочел:
— «…Сержанту Годеридзе нанесено телесное повреждение в количестве шести зубов…»
Он выругался и добавил:
— «…От клыка до клыка — включительно…» Что вы на это скажете?
— Авитаминоз, — сказал я.
— Что?!
— Авитаминоз, — говорю, — кормят паршиво. Зубы у всех шатаются. Чуть заденешь, и привет…
Капитан подозрительно взглянул на дверь. Затем распахнул ее. Там стоял Фидель и подслушивал.
— Здрасьте, товарищ капитан, — сказал он.
— Ну вот, — сказал Токарь, — вот и прекрасно. Петров вас и отконвоирует.
