Владимир Шаров - Старая девочка
“Дальше, — рассказывал Ерошкину Корневский, — мне, что называется, пошла карта. Я ведь, откровенно говоря, не верил, что она согласится остаться в Орле, а я военный: где мне скажут с моей частью стоять, там и стою. И никого, где моя будущая жена жить хочет, не волнует. Ну ладно, вы ведь хотите, чтобы я все по порядку рассказывал, тогда об этом чуть позже. На следующее утро мы на той же машине с полковым начпродом и с политруком поехали показывать Вере главную достопримечательность Орла — пригородные сады. Сначала катили среди хлебов, уже желтых, спелых, а потом начались и сады. Там холмы и пологие склоны прямо до реки, до Сейма спускаются — на них и разбиты сады. Урожай был что надо, часть яблок прямо на земле лежала — ветки их поднять не могли. Ну и падалицы, конечно, немало было.
Пока мы ехали, Вера нам сорта называла, некоторые я запомнил, другие знал и так. Там было много антоновки, много белого налива, а еще коричные, краснощекая барвинка, грушевка, кальвиль. По-моему, она еще и другие сорта называла, но этих я не помню. Да и вам это зачем?” — вдруг осекся Корневский. “Нам в этом деле все интересно, — сказал Ерошкин, — постарайтесь ничего не пропускать”. “Ну, что ж, — согласился Корневский, — раз следствие этого требует, пропускать ничего не буду; только я гляжу, вы протокол не ведете, не обессудьте, если при повторе я что-нибудь упущу. Наконец мы из машины вылезли, чтобы, как водится, пикничок устроить. Решили прямо посреди какого-то сада. Вера тут же начала подбирать с земли яблоки и одно за другим в рот отправлять. Помню, что я тогда ей сказал: “Не ешьте их столько, у нас много чего вкусного есть, и еще вы лучше с дерева срывайте, а то так и заболеть недолго”. Но она этими советами, по-моему, недовольна осталась. Ну вот, а на следующий день утром загс. Ввиду того, что я был замкомандира полка, регистрировали нас очень торжественно, в кабинете председателя горсовета. После церемонии мы пошли на почту отправить телеграмму Вериным родителям, и тут же на почте мне вручили вызов, где значилось, что я должен немедленно выехать в связи с переводом в Москву. Словом, по поговорке: если везет, то уж во всем везет.
Вечером был ужин, проводить меня пришли чуть ли не все сослуживцы. Тостов много было, кричали, как водится, “горько”. Полк у нас был неплохой, на учениях всегда первые места занимали. А сразу после ужина мы поехали на вокзал, чтобы, значит, скорее в Москву. Там, пока я с друзьями на перроне прощался, Вера пошла в купе, а за ней Виктор увязался, тот, что политрук и с нами на пикник ездил. И вот Вера мне потом рассказывала, что он вошел за ней в купе, вынул из кармана бутылку портвейна и говорит: “Давайте вместе выпьем”. Сама она, конечно, тоже немного пьяненькая была, а он, наверное, сильно набрался. В общем, Вера согласилась, и он принялся пить прямо из бутылки. Сделала и она несколько глотков и только тут спохватилась, испугалась, что сослуживцы мои увидят. Она мне это еще тогда же, в вагоне, рассказала, но я не ревновал, Виктор был жалкий, тщедушный, к нему бы вообще никто ревновать не стал. Дальше в третий раз ударил станционный колокол, я вырвался из объятий, вскочил на подножку, поезд уже со станции вышел, а я все размахивал своей фуражкой. Хорошо мне тогда в Орле было. Наверное, едва ли не лучший год, какой в жизни случился. И кончился так хорошо.
Места наши, — продолжал Корневский, — были в четырехместном купе, я наверх забрался. Вера устроилась внизу, и мы сразу заснули. По-моему, даже спокойной ночи друг другу не сказали. В Москве нас встречал ее отец. Верины родители, как я потом понял, ничего подобного не ждали, но, похоже, были довольны. Не мной лично, не выбором ее, а тем, что Вера наконец, что называется, остепенится, осядет. Их можно понять, раньше ведь Веру кидало из стороны в сторону, то она боролась с дезертирами, то ехала в Башкирию или в Оренбург, а они год назад уже потеряли старшую дочь Ирину. Она то ли умерла, когда ездила за продуктами по Волге, то ли, как они думали, ее похитили и продали в гарем в Турцию, но это, конечно, вряд ли. В Москве я прямо с вокзала поехал в МОВИУ, в распоряжение которого и был отозван, и там столько на меня навалили работы, что я приходил домой лишь поздним вечером. Кстати, первые дни мы с Верой и ночевали врозь, даже в разных комнатах.
Родители ее выделили нам в доме лучшие комнаты — кабинет ее отца и смежную с ним гостиную, и их надо было обставить, какую-то мебель оттуда вынести, какую-то внести. Руководили этим, насколько я помню, Вера и ее мама, таскал же все Верин отец и еще кто-то из соседнего дома. Меня к этому обустройству даже не подпускали. Вера тогда была весела, и мне казалось, что нашим браком она очень довольна. Ей нравилось, что нам выделили лучшие комнаты и самую лучшую мебель, что все делается, как она хочет. Особо она, по-моему, гордилась тем, что из всех своих многочисленных двоюродных сестер и подруг, по большей части они, вдобавок, были старше ее на два-три года, она первая вышла замуж. В общем, она была весела и довольна, но не из-за меня.
Кстати, одна из ее кузин, Мария, чуть ли не на второй день, как мы приехали, рассказала мне, что у Веры была несчастная любовь, из-за этого она и выскочила за меня замуж. Эта Мария пришла к нам с визитом, я, похоже, ей понравился, и пока Вера готовила чай, она мне обо всем и поведала. Даже назвала имя моего соперника — Дима, насколько я помню. Но я к тому, что узнал, отнесся равнодушно. Все мы когда-нибудь кого-нибудь любили, семья же, как я считал, — это совсем другое дело”.
“Ну, насколько я знаю, — сказал Ерошкин, — вы и здесь ошиблись”. — “Да, ошибся”, - согласился Корневский. “А вы никогда не задумывались, почему?” — снова спросил Ерошкин. “Отчего же, задумывался, — сказал Корневский. — Я, естественно, много думал, почему у нас с Верой все так плохо сложилось. Я даже ее об этом раза два спрашивал”. — “И что?” — “Первый раз она промолчала, не захотела со мной на эту тему разговаривать. Второй раз тоже начала уклоняться, мы тогда уже фактически врозь жили, а потом сказала, что причин много. Тут и этот Дима; тяжело жить, зная, что твои чувства принадлежат другому, не тому, чьей женой ты стала, это ее точные слова, я их хорошо запомнил. Но дальше добавила, что наш брак все равно мог сложиться вполне хорошо, она, Вера, во всяком случае, в это верила, когда выходила за меня замуж; это правда, она даже повторила, что в самом деле в это верила, но ни она, ни я по молодости или еще почему к браку оказались не готовы. Замужество она представляла себе исключительно по романам, да и я, по ее словам, оказался не лучше.
Я потом над этим много думал и вот что надумал. С одной стороны, мы были очень взрослые, чуть ли не у каждого на руках кровь. Через столько, через сколько нам всем пришлось пройти, в нормальное время люди и за пять поколений не проходят. И все же мы были, как дети, то есть убивали мы, как взрослые, а в обычной жизни были самыми настоящими сосунками, может быть, потому мы так легко и убивали. Мы такими наивными были, что сейчас просто оторопь берет. Собственно, наверное, достаточно, — вдруг решил кончить Корневский, — я, кажется, ничего важного не упустил. Дальше мы какое-то время пожили и развелись”, - подвел он итог.
“Нет, — сказал Ерошкин, — снова вы нас не поняли, нас все, по-настоящему все интересует”. — “И первая брачная ночь тоже?” — “И первая брачная ночь тоже”, - подтвердил Ерошкин. “Понятно, — сказал с иронией Корневский, — значит, интересы партии сейчас вот куда сместились. Ну, что же, не знал, что вы теперь здесь корень всяческой контрреволюции ищете. Хорошо, гражданин следователь. Первая брачная ночь, так первая брачная ночь, у меня ведь выбора нет. И потом, раз я всех своих товарищей заложил, под вышку их подвел, по поводу первой брачной ночи в молчанку играть глупо. Вы, кстати, и сейчас протокол вести не будете?” — осведомился он у Ерошкина. “Не буду, — сказал Ерошкин. — Я вас слушаю”. — “Жалко, что не записываете, — покачал головой Корневский, — очень бы убедительный протокол получился. Ну и для нашей молодежи, для тех, кто вступает в брак, вполне полезный. Книжкой издать и вручать в загсе молодоженам”. — “Мы подумаем об этом, — сказал Ерошкин, — а пока я вас слушаю”.
“Значит, первая брачная ночь, — повторил Корневский, — я ее, естественно, хорошо помню. Опочивальню нам готовили очень тщательно и закончили все только через три дня. Там была большая двуспальная кровать, ломберный столик, зачем, я не знаю, в карты отродясь не играл. В углу симпатичный такой кожаный диванчик. Потом, уже когда мы разъехались, Вера мне сказала, что он у них с Димой любимым местом был, и когда она глядела на него, сразу Диму вспоминала и тут же вспоминала, что муж ее отнюдь не Дима, а совсем другой человек. Так что можно счесть, что диванчик этот нас и развел. Было еще большое зеркало в раме, Вера мне сказала, что это любимое зеркало ее матери и для нее оно — главный нам подарок на свадьбу, а кроме того, пальмы, которые Верин отец выращивал просто мастерски. Покупал в лавке финики и из косточек выращивал. Да, забыл сказать: на ломберном столике стояла голубая фарфоровая лампа и лежали два альбома фотографий, один плюшевый зеленый с семейными снимками, это чтобы я имел возможность ознакомиться со всеми представителями Вериной семьи, такого количества родственников я, кстати, больше никогда не встречал, и другой — с видами Кавказа. Они туда в тринадцатом году на воды ездили.
