Марина Степнова - Xирург
В тот день, когда пришел Исам, Хасан опух уже от скуки, отбирая фидаинов — будто киномеханик, обреченный в тысячный раз смотреть одну и ту же немую пленку с древним комиком в главной роли и несмешным полусмытым концом. Он даже задремывал иногда — на секунду-другую — как шахтерская кляча, обреченная брести все по тому же короткому кругу, и очнулся, когда Исам уже был в доме, и не на пузе елозил, как положено перед Старцем горы, а просто стоял на коленях. Причем похоже, что не из особого почтения, просто так удобнее было смотреть ибн Саббаху в лицо.
Приветствую тебя, досточтимый Сейид, завел он привычную волынку, но, прерванный недовольной ладонью Хасана — давай покороче, приятель! — охотно замолчал, опустил крепкую задницу на босые пятки и, не дожидаясь никаких вопросов и предисловий, сказал в воздух перед собой — девятьсот шестьдесят третий и второй, пожалуйста. Разумеется, две тысячи. Будто заказывал суп с гуляшом в придорожной забегаловке. Ибн Саббах и опомниться не успел, ошалелый от того, что — первый и единственный на его веку — человек не интересуется собственной смертью, а лопочет какую-то хрень, непонятную билеберду, какой бестолковый шакал допустил ко мне сумасшедшего? — как голос что-то подсоединил, замельтешили какие-то полосы, лица, одно почему-то смутно и неприятно знакомое… И вот уже псих удовлетворенно кивает головой — ну, в общем и целом, все как я и предполагал — и ползет — наконец-то! как положено! — к ногам ибн Саббаха, и целует его сухую руку и говорит. Меня зовут Исам. И я буду служить тебе, Хасан, столько, сколько положено…
И служил. Даже вернее тех, кто верой и правдой. Так служил, что Хасан ибн Саббах — неслыханное дело! — простил Исама целых два раза. В первый раз за то, что тот наплевал на собственную смерть. И во второй раз — за то, что догадался заглянуть в будущее так далеко, как не догадывался заглянуть и сам Хасан ибн Саббах. А, может, и не догадался бы.
Нет, конечно, он спросил потом у голоса — нехотя, как бы между делом, нарочито вскользь — что за цифры такие дурацкие, что за даты, к чему такая даль, что это за тип такой вообще приперся по мою голову? Что там будет между не знам каким шестьдесят третьим и неведомо вторым? Это от какой вообще точки отсчета?
Поистине, Рай ближе к каждому из вас, чем шнурки его сандалий, но и Ад не дальше, так же уклончиво пропел голос, и понимай его, как знаешь, а ведь не придерешься к мерзавцу, потому что всем известно, что каждый волен толковать Коран так, как ему подсказывает душа. А если души нету? — угрюмо поинтересовался Хасан. Тогда надо ждать — посоветовал голос и, выдержав моэмовскую паузу, пояснил — Исам — значит, охраняющий. Вопрос был закрыт. И Исам остался с Хасаном. При Хасане. Надолго. Но все-таки не навсегда.
Молоток анатомический с крючком. Молоток хирургический деревянный. Молоток хирургический металлический с накладкой. Набор для фиксации мыщелков и лодыжек.
Характер у Хрипунова был, конечно, конкретный. Но все равно — пластилин по сравнению с дяди Сашиной судьбой. Потому пришлось все-таки, как Хрипунов не упирался, первому показать глазами на волшебную дверь — можно, дядя Саша? А орать не будешь? Крутит отрицательно черной жесткой головой, смотрит в пол — откуда он взялся такой чернявый, среди феремовской белесоватой, рыжеватой, соломенной нежити? Странный такой пацанчик. Чудной. Чем-то от него этаким всегда веет… Нездешним. Часами молчит, как самый банальный уездный дебиленыш. Не то слушает, не то кемарит. А потом поднимет глазищи — надо же, совершенно рыжие! — и коротко спросит — это что? Ретрактор. А это? Ампутационная пила Шарье. Во вскрытии и для взрослого врача приятного мало — все-таки почтение к покойникам у нас в кровяных тельцах, а тут вам полноценное разделывание туши по всем правилам. Мясокомбинат для мертвых. Доктора с солидным стажем иной раз блюют, как первокурсницы. А этот сам притащил из предбанника табуретку повыше и сидит за спиной, болтает тощими детскими лапами. Молчит. Вам сколько лет, Аркадий? Двенадцать? Молчит. Смотрит прямо в отверстое (от шеи до лобка) пузо тощего феремовского каучуковара, безвременного покинувшего этот дивный, дивный мир по причине, которую мы сейчас с вами, Аркадий, выясним, хотя, по-моему, все ясно и так. Жировая дегенерация печени, дуоденальная язва… Хрипунов согласно кивает, по-прежнему не произнося не звука: скальпель дяди Саши двигается с проворным изяществом живого существа, как будто кошка перебегает дорогу, вот остановилась на мгновение, дико смотрит через плечо, мышцы все еще текут под гладкой шкуркой. Асцит, варикозное расширение вен ЖКТ… Аркадий? Хрипунов кивает еще раз. Да, он здесь. Он на месте. На своем месте. Наконец-то.
Зажимы для временного пережатия сосудов.
Зажим для почечной ножки Мейо. Артериальный зажим Уэлла. Артериальный зажим Негуса. Артериальный зажим Потта (склемма Потта). Зажим сосудистый для частичного бокового пережатия, вертикально изогнутый. Зажимы для временного пережатия магистральных сосудов.
Первого сентября, после занятий, когда школьные парни потянулись к традиционным елочкам за школьным двором (подальше от завучева зрака и шизоидного дворника) — покурить и потрепаться о бабах, Хрипунов, не обращая внимания на призывный свист, прошел мимо — и столько было в его дворовой перевалочке невиданного, взрослого равнодушия, что его даже бить не стали. Оставьте, пацаны, он же дурак теперь, ему летом в больничке черепушку вскрывали. Ага, пилой. Хрипунов не обернулся, так и ушел, неторопливо подпинывая сплющенную консервную банку. Чего ему было слушать дебильные слюнявые сказки про подсмотренные в бане буфера. За три летних месяца он видел десяток настоящих голых женщин — причем видел и снаружи, и изнутри. А к новому году дядя Саша обещал подарить ему анатомический атлас. Выучите наизусть, Аркадий, тогда и поговорим о возможной практике, а пока просто наблюдайте. Сегодня я покажу вам резекцию дивертикула Меккеля. Банальнейшая, в сущности, операция, но можно провести по-настоящему изящно.
С тысяча девятьсот семьдесят шестого и по тысяча девятьсот восемьдесят первый год ни один покойник из дяди Сашиного морга не отправился в иной мир без хрипуновского шва, сначала неуверенного, грубого, но от трупа к трупу все более элегантного и даже щеголеватого. Апендэктомии, грыжесечения, холецистэктомии, ампутации почек, резекции желудка, снова апендэктомии — и все равно Хрипунов мечтал оперировать лица, создавать лица, придумывать лица. Но уродовать головы усопших дядя Саша запрещал, и правильно делал, и потом на покойниках все равно ничего не заживало. Швы так и оставались швами. Тем не менее, восьмой класс Хрипунов закончил без единой тройки и ко всеобщему священному ужасу отправился не в ПТУ, не на завод, не на зону, а в старшие классы. Этого вообще никто не понял, даже в школе.
