Мартин Эмис - Лондонские поля
Это утро было ознаменовано настоящим потрясением. Таракан — в квартире Марка Эспри! Он прошмыгнул вдоль всей кухни, вынырнув из-под одного хитроумного приспособления для облегчения кухонных трудов — и скрывшись под другим. Он походил на крохотную карету, запряженную четверкой, с крохотным возницей, размахивающим еще более крохотным кнутом.
К тому времени я уже знал, что они сюда добрались, эти здоровые, жирные, черные твари, и колонизировали город. Но — квартира Марка Эспри! Очевидно, у Клинчей они имеются тоже. Я ожидал, я надеялся, что первая волна тараканов сохранит уважение к местным традициям. Полагал, что все они будут квартировать у Кита. Но попробуйте объяснить таракану, что такое классовость. Тараканы не понимают англичан так, как я. Я англичан понимаю. Стыдно сказать, но я этим горжусь.
Я хочу проникнуть в квартиру Кита. С нетерпением жду, когда он меня к себе пригласит. Уроки по метанию дротиков, оказавшиеся неимоверно ужасными, дали мне доступ только в его гараж. Одинокая многоквартирная башня в конце Голборн-роуд: я вижу ее из окна спальни. Я прилагаю старания, чтобы туда проникнуть.
Оксилиадора начнет приходить ко мне на этой неделе. Я весь завален приглашениями с Лэнсдаун-креснт. Видится: голый, с одеждой, увязанной в узелок, стою я возле спальни хозяина и стучусь в дверь.
Итак, я обвязал дневники их родной ленточкой и отправился на квартиру к Николь. Вот ведь что: я попросту сделал это. В отличие от Гая Клинча, я знаю адрес Николь и номер ее телефона. Кроме того, у меня есть все ее прежние адреса и номера телефонов. Они все там, на первой странице: она воспроизводит свое кочевое передвижение по городу. Челси, Блэкфрайрз, Риджентс-парк, Блумсбери, Хэмпстед и так далее. А вот теперь — тупиковая улочка. Так далеко на запад она прежде не забиралась. Николь Сикс жила на попечении бессчетного множества людей. Но те пеклись о ней недостаточно, и вскоре она передвигалась дальше.
«6: СИКС», — возвещала табличка.
— Да, алло? — голос ее прозвучал и виновато, и вызывающе. Кому же понравится, чтобы ближе к вечеру кто-то без предупреждения явился к нему на дом. Никто не любит незваных гостей. А я мог оказаться Китом… Я сказал:
— Меня зовут Самсон Янг. Здравствуйте. Мы встречались в пабе, помните, в «Черном Кресте»? А позже в тот день мы видели друг друга на улице, так? У меня при себе кое-что, что принадлежит вам, и я хотел бы вам это вернуть…
— Я не хочу.
— Нет, хотите.
— Нет, не хочу.
— Хорошо. Тогда я обращусь в полицию.
— Господи, — сказала она. — Еще один зануда. Слушайте. Приходите сюда через час.
Я ощутил какое-то неясное подозрение. Вот что такое писательство — по сотне подозрений, по сотне вызовов собственной уверенности, по сотне решений на каждую страницу. Сказал:
— Наряжаться для меня нет никакой надобности. Я во всем этом не участвую. Я — лицо незаинтересованное. Надолго не задержусь, и меня не заботит, как вы выглядите. И разубеждать вас я не буду…
Последовало молчание. Затем она положила трубку. Снова тишина. Затем раздался звонок, и я смог войти в дверь.
Подъем по лестнице занял у меня по меньшей мере столько же времени, что и у Кита. Я миновал обычную дребедень: затаившиеся в тени велосипеды, отвергнутую почту в рыжевато-коричневых конвертах, зеркала, горшки с цветами… На последнем лестничном пролете, за внутренней дверью, этого уже нельзя было не ощущать — задолго до того, как она действительно появилась на площадке. Ныне я давно не ходок, да и в любви потерпел неудачу, но я почувствовал эти мощные эманации женственности, ее ударные взрывные волны, готовые сбить тебя с ног. Ничего подобного, впрочем, ведь такая напряженность выпрямляет, приподнимает и готова повести в любом направлении. О да, совершенно готова. А когда она показалась воочию — в белом халатике, с волосами, наискось пересекающими ненакрашенное лицо — я не смог подавить отвратную мысль, что ее только что поимели полтора десятка любовников — то ли одновременно, то ли поочередно. Вслед за ней я вошел в комнату с низким потолком.
— Да, это показательно, — сказал я. — Анархичность, ласкающая душу.
Имелась в виду комната. Мне никак не удавалось добиться, чтобы она на меня взглянула. В том, как она держалась, чувствовалось крайнее нерасположение, а то и физический ужас. Впрочем, при первой встрече трудно судить, что к чему.
— Выпить принести? Или чего-нибудь еще?
— Выпивка здесь и так есть.
На столе у окна стояла ополовиненная бутылка красного вина. На другом столе, медленно умирая в вазе, стояли цветы Кита. Николь вышла из комнаты; я услыхал, как хлынула вода из крана; затем она вернулась с ополоснутым стаканом. Пробка вынулась бесшумно. В ясном свете, лившемся в окна, видны были два красных пятна на стакане: вино — на донышке, помада — на ободке. Сегодняшнее вино, вчерашняя помада. Сейчас у нее на губах помады не было. Да и халат ее был давно уже не стиран. В этом ощущалась некая спесь. В конце концов, тело ее было обожаемо помимо всех доводов разума. Каждый дюйм его. Даже ее выделения, даже ее отходы (возможно, она это чувствовала), даже прах ее — все было обожаемо. Пахла она трагическим сном и табаком. Не сигаретным дымом, но табаком — влажным и темным.
Возле столика с лампой лицом друг к другу стояли два плетеных кресла. Усевшись в одно из них, она положила ноги на другое. Телефон находился на расстоянии вытянутой руки. Это, стало быть, ее телефонная поза. У меня возникла надежда: она будет говорить. Я смотрел на нее, но она на меня смотреть избегала. Смотрела на что угодно, только не на меня.
— Сядьте, — устало сказала она, указывая на кушетку.
Я сел, положив дневники на пол у своих ног.
— Значит, вы их прочли.
— Это не составило труда, — сказал я. — Не мог от них оторваться.
Она улыбнулась самой себе, как-то скрытно, и потому я добавил:
— Вы прекрасно владеете языком и много чем еще. В сущности, я вам завидую.
— Все? Вы прочли все?
— Ну да.
Она вспыхнула — к собственной безмерной досаде. Какое-то время я наблюдал настоящее световое шоу: ее оливковая кожа мутнела, становясь фиолетовой. Да, во тьме ее присутствовали какие-то оттенки розового. Она оправила кромку своего халата и сказала:
— Значит, вам все известно о моем сексуальном…
— Вашем сексуальном… пунктике? Пристрастии? Жупеле?
— Извращении.
— Да ну! Это дело вполне обычное.
— Разве?
Теперь она смотрела на меня вполне открыто. Нижняя губа ее была выпячена со сдерживаемой враждебностью. Надо бы мне теперь же это уладить, подумал я. Иначе все может кончиться. И если я хочу от нее правды, то и сам должен выложить ей всю правду. А правда от нее мне необходима.
