Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)
На станции мы распрощались. Напоследок я спросил своего смотрителя насчет подвоза – мол, чему обязан такой любезностью.
– Собственно, это моя работа: следить за тем, чтобы вы не болтались в погранзоне, – таков был ответ.
То есть меня ласково отконвоировали до станции. Ну-ну.
Вокзальчик оказался надвое поделен между пассажирами и погранслужбами. На моей половине оказались касса и крохотный, но теплый и чистый зал ожидания. Близость границы сказывалась даже в том, что в мерзлом нужнике за вокзалом обнаружилась коробка чуть ли не из-под ксерокса, щедро заполненная оберточной бумагой. Ну да ладно. Я купил билет у симпатичной, любезной донельзя кассирши, устроился в пластиковом кресле и раскрыл книгу. До поезда оставалось три часа, можно было дочитать Кузнецова.
Анатолия Кузнецова Бабий Яр поразил в самую печень. Всю свою недолгую жизнь он размышлял о том, как могли одни люди сотворить такой немыслимый ужас с другими людьми. Он разговаривал с немногими выжившими. Он разговаривал с палачами (палачами в то страшное время становились многие – не только в Бабьем Яру). Он пришел к выводу, что человек, выжегший свою душу палачеством, пребывает в пожизненном аду. Даже если со стороны этот ад представляется дачей с вишнями и клубникой.
Между тем к кассирше пришли две дочки-двойняшки лет по четырнадцать, принесли ей в судках теплый обед. Это было так мило и трогательно, и сами щебечущие девушки были такие милые, такие трогательные, что я мысленно дал себе по рукам.
Красота простой обыденной жизни, сдобренной запахами домашнего обеда и талого снега, красота девушек и немыслимая жестокость прочитанного поразили меня в самое сердце. Здесь, в железнодорожном тупике русской земли, как-то острее думалось. Я вдруг понял, что такое счастье. Счастье – это спасение души, расширение душевного диапазона до предела возможностей, способность проникать в самые верхние и самые нижние регистры. Надо беречь чувствительность души, не опалять ее злом. А еще душу надо воспитывать, воспитывать и учить, дабы диапазон чувствований расширялся. Дабы хватило любви на всех, на всю нашу прекрасную землю – а она необъятна.
Еще через два часа я был в Великих Луках. Пока вагон прицепляли к основному составу, можно было пройтись по перрону. Вокзал в Великих Луках был точной копией смоленского, только поменьше. А вездесущий Ильич – точной копией сенежского. Осененный привокзальными елями, в пышной снежной шапке, он словно никогда и не выезжал из Великих Лук.
Инна Булкина
Я родилась в Киеве, училась в Тарту на филфаке, потом вернулась в Киев, и в начале 90-х оказалась «заграницей». Продолжать заниматься наукой в Тарту я уж больше не могла как «иностранка», книжно-библиотечные связи были разрушены, и я неожиданно для себя стала работать в журналах. Сначала были киевские «Новый круг» (1992– 1994) и «Зоил» (1997– 1998), а потом появился сетевой «Русский журнал» и «Журнальное чтиво».
Журнальным обозревателем сетевого «Журнального зала» я была, страшно сказать, шесть лет. В 2006-м «РЖ» окончательно «перестал быть» (для меня, по крайней мере), зато стало возможным вернуться в Тарту. Я вновь стала «тартуским филологом» и написала докторскую диссертацию о Киеве в русской литературе (2010).
Теперь я пытаюсь делать все, что я привыкла делать в этой жизни. Я по-прежнему живу в Киеве и регулярно езжу в Тарту. Я пишу научные статьи, делаю доклады и... читаю толстые литературные журналы. Еженедельных журнальных обозрений я больше не пишу, – не знаю, хорошо это или плохо, первое время мне этого не хватало. Но я продолжаю писать о настоящем состоянии русской литературы, мне это интересно. Я знаю, что история – не критика, а критика не история, но мне нравится в какой-то момент отойти в сторонку от истории и сделаться «частью процесса», а в какой-то другой момент отойти в сторонку от «процесса» и посмотреть на «весь этот джаз» как на возможную остраненную историю.
Удостоена Диплома «Станционный смотритель» по итогам 2004 года.
ПРОЗА «НУЛЕВЫХ»
Предмет этой статьи – проза и прозаики «нулевых». Я намеренно избегаю определения «молодая проза»: речь ни в коем случае не идет о возрастном гетто, окормляемом премией «Дебют», Липками и прочими студийными мероприятиями. Речь о профессионалах, сделавших себе имя в первом десятилетии нового века. Их не так уж много на самом деле, их трое, их, может быть, четверо. Впрочем, четвертого может подставить каждый по своему усмотрению, а три имени, похоже, безусловны. Это Александр Иличевский, Захар Прилепин и Олег Зайончковский.
В этом выборе нет ничего оценочного: я не говорю, что это лучшая проза «нулевых». Я даже не всякий раз решусь сказать, что речь идет о хорошей прозе. Короче говоря, я выбираю этих троих не потому, что они мне непременно нравятся. Просто они явились не так давно и практически сразу оказались в первом ряду: по резонансу, по рейтингам, по издательской, читательской, критической заинтересованности. Они очень разные (и в этом тоже причина, почему я выбрала этих троих, а не вторых или пятых в ряду, похожих на них по политическим, стилистическим, биографическим, каким угодно принципам). У каждого из них своя референтная группа, свои преданные читатели и критики, свои друзья и свои враги. Эти «множества» зачастую не пересекаются, так что мы получаем некие срезы читательского сообщества, мне кажется, объективные и характерные.
Я отдаю себе отчет в том, что имена, поставленные в ряд, заражаются контекстом, ревальвируют или, наоборот, обесценивают друг друга, – все зависит от точки зрения наблюдателя. Иные обидятся за Иличевского – интеллектуала, поставленного в один ряд с Прилепиным-Органчиком, иные не поймут, как рядом с «просвещенным графоманом» возможно поместить «истинного писателя» Зайончковского. Я сейчас называю некие репутационные крайности, они существуют, они известны, и в свете читательской прагматики они небессмысленны. Но суть, повторю, не в них. Это статья не о лучших писателях времени, это статья о ситуации и о неких запросах времени. Кажется, Иличевский, Прилепин и Зайончковский самым очевидным образом этим запросам отвечают.
Иличевский: «писатель для умных»
Для этой именной главки стоило бы взять эпиграф из давнего нумерологического эссе Иличевского о «Пиковой даме»: «Автор не пытался ввести читателя в заблуждение глубокомыслием...». Да, в самом деле, ни разу не пытался. Но ввел в заблуждение. Причем автор не виноват, он честно описывает себя. Виноват читатель, который в свою очередь ищет идеального-себя в бумажных буквах, и всегда находит то, что ищет. Вообще самое симпатичное в перегруженной словами и перенасыщенной, как густой соляной раствор, прозе Иличевского, как раз таки отсутствие задней мысли. Вся эта смесь ума, многознания, кажущейся искусности и абсолютного литературного простодушия необыкновенно обаятельна. И этот автор, похоже, совсем не собирается производить впечатление, он именно таков, каков есть. Более того, он наивен, как неофит. И он действительно неофит в литературе: однажды он признался, что «первую ненаучную книгу» прочел, когда ему был двадцать один год, и тогда же «потрясенность интеллектуальной красотой мироздания сменилась более глубокой – словесной». Замечательная фраза – синтаксис невнятен, но смысл, видимо, таков: прежде мир представал перед своим благодарным наблюдателем в неких прекрасных интеллектуальных построениях, а отныне открылась возможность построений словесных.
