Оксана Робски - День счастья — завтра
Подругу Модели тоже забраковали. Слишком «не развита физически». Часто болеет. Очень мнительна.
Я сидела в обшарпанном кабинете психолога и согласно кивала.
— Вообще я бы ни про одну из них не сказала «профессионально пригодна».
— А может, вам стоит встретиться с ними еще раз после обучения?
— Да, это было бы интересно.
Зазвонил телефон. Анжела.
— Не вешай трубку, одну секунду.
Я сгребла в охапку личные дела, благодарно кивнула, оставила $300 и вышла.
— Да, Анжела, извини, у меня была встреча.
Анжела говорила как будто с зажатым носом.
— Не слышу, Анжел! Сейчас я выйду.
Я толкнула дверь на улицу.
— Машка умерла.
— Что? — Мне показалось, я ослышалась.
— Машка.
Первая мысль: «Она мне вчера звонила. Не может быть».
— Она мне вчера звонила.
— Мне тоже. Правда, я трубку не взяла. Представляешь? — Анжела тоненько всхлипнула и неожиданно разрыдалась.
«И я не взяла», — подумала я.
Мне казалось, что мы говорим о чем-то постороннем. О чем-то, что можно исправить. Как будто бы, например, мы не пригласили Машку в ресторан, и теперь надо срочно ей звонить. Или не сказали, что в Третьяковский завезли новую коллекцию.
— Она умерла… — всхлипывала Анжела, — представляешь?
Перед глазами стояло лицо Машки. Смеющееся…
— Приезжай ко мне, пожалуйста, — простонала Анжела.
Я кивнула и отключила телефон.
Куда-то хотелось бежать, что-то делать.
Вдруг стало пронзительно жалко Машку. Она умерла.
Я села в машину и заплакала.
Это были грустные слезы. Не отчаянные, не истеричные. А очень грустные.
И все время ее лицо перед глазами.
Почему она умерла?
Я набрала номер Анжелы.
— А почему она умерла? — У меня было ощущение, что Анжела сейчас скажет что-то такое, что я засмеюсь и скажу: «Дурочка, это же не смерть. Просто заболела немного. Но — выздоровеет». Я почти успела улыбнуться.
— Передоз. Наверное, героин. Я тебе говорила. Ее домработница утром нашла. Вызвала «скорую». Она письмо оставила. Прощальное. Видимо, чувствовала, что ей плохо. А может, специально…
Мы плакали в одну трубку с двух сторон.
Все краски вокруг меня почему-то стали ярче.
Листья — зеленее, небо в лобовом стекле — голубее, вывеска «ЛЮСТРЫ» передо мной — кричащего красного цвета.
Хотелось оказаться рядом с Машкой, обнять ее и успокоить, Я попыталась представить ее в морге. Окоченевшей. Не получилось.
Посиневшей.
Стало страшно.
— Анжела, я к тебе сейчас приеду.
Я задержала взгляд на нелепой красной шляпке пожилой женщины, переходившей дорогу.
Люди шли, курили, выбирали себе безвкусные шляпки — делали все то же самое, что и до того, как Машка умерла.
С ее смертью ничего не изменилось. И даже я не изменилась.
***Ее хоронили через три дня.
Прилетела Ленка из Милана. Ее сестра.
Приехала мама из Крылатского. С мужем.
По рукам ходило ее письмо. Листок из блокнота на пружинке.
Первые две строчки очень ровно.
«Мамочка, прости меня, пожалуйста. И ты, Леночка, тоже».
Дальше — строчка полетела вверх, буквы как будто непослушно скакали по бумаге и их собирали в слово. Буквы были разного размера, а последние вообще печатные.
«Я вас очень люблю. Не думайте обо мне…»
Фраза была, наверное, недописана. Все гадали, какое слово она хотела написать: «плохо»? Или, может быть, «вообще»? Или: «не правильно».
Каркали вороны.
Ее хоронили в свадебном платье.
Три года назад Машка собралась замуж. Купили платье. А свадьба не состоялась.
Я подошла к Машкиной маме. Она стояла у могилы с отрешенным взглядом.
Я улыбалась.
Она посмотрела сквозь меня под землю.
Я готова была от стыда провалиться за эту улыбку, но чем больше я нервничала, тем улыбка моя становилась шире.
Я могла и хохотать начать.
Это у меня с детства.
Первый раз я растянула рот до ушей, когда у нас в летнем лагере птенец сдох. С тех пор все время улыбаюсь. Когда другие плачут.
Однажды я расставалась со своим бой-френдом. Он меня предал. И улыбалась во весь рот.
Хотя готова была рыдать. А он смотрел на мою улыбку и чувствовал себя ничтожеством. Думал, что мне — все равно. Если бы мне было хоть чуть-чуть больше все равно, я бы рыдала. И его самолюбие не было бы так задето. Он мне потом еще несколько лет звонил.
Я немного удивилась, увидев Илью. Кто ему сказал? Наверное, секретарша.
Здесь он мне уже не показался красавчиком.
Да и одет был не очень. Пришел в черной водолазке в мае месяце. К чему эта показуха?
Все, наверное, принимали его за родственника. Бедного. Я подошла к нему.
Он выглядел каким-то испуганным.
— Ну, я поехал. Мы в Реутово живем, — проговорил он, словно извиняясь.
При чем тут Реутово? Просто хочет побыстрее уехать. А зачем приезжал тогда?
— А мы на Рублево-Успенском. — Не знаю, зачем я это сказала? Прозвучало как приговор.
— Никит, как получилось, что вы с Маней вместе что-то делали? Это агентство? — спросила Ленка.
Я пожала плечами:
— Не знаю.
— Ты видела, что с ней творилось?
— Видела.
— Так почему мне не позвонила? — Ее голос был полон возмущения. — Почему?
— Мы дружили. Ей бы это не понравилось…
Она посмотрела на меня с ненавистью.
Я хотела сказать ей, что «еще твоя младшая сестра мне звонила. Ночью. Но я не взяла трубку — боялась, что она попросит денег. А может, она хотела попросить о помощи!»
Машка умерла в четыре часа утра.
Я заблаговременно отключила свой телефон.
Лена еще раз посмотрела на меня и быстро отошла. Наверное, я в ее жизни больше не существую. Как и Машка. Она потеряла нас обеих.
Поминки были в Центре международной торговли. Машка терпеть не могла это место. Говорила — «лоховское».
Я думала об этом и плакала в туалете.
Мертвая — это все равно что «новорожденная». За тебя решают другие. Просто потому, что не знаешь, как им все объяснить. Просто не можешь донести до них свои мысли. Только перспектив меньше. Хотя кто это знает?
Я насыпала кокс тонкой струйкой.
«Машка, я тебя люблю».
***Ленка искала друзей своей сестры.
Никто в дружбе с ней не признавался.
Ленка подозревала меня.
Она говорила со мной холодно и с ненавистью.
Один раз мне позвонила Машкина мама. Она рыдала в трубку. Она кричала, что это мы не уберегли ее девочку.
Мне хотелось стать глухой.
Приходили из милиции. Хорошо, что Артем улетел. Тамара косилась на меня с подозрением.
Милиция приходила по просьбе Ленки. Выспрашивали. Подозревали.
— Я не виновата! — однажды закричала я в трубку.
