Харуки Мураками - Охота на овец
Поймав себя на этом, я почувствовал странную вещь. Как будто я сам вырезал из жизни для собственных воспоминаний ее пальцы, волосы, платье, – а все остальное, оставшись нетронутым, и сегодня живет неизвестно где... Да нет, конечно же, что за бред. Этот мир всегда вертелся без моего участия. Без малейшего отношения ко мне люди ходят по улицам, затачивают карандаши, едут с востока на запад со скоростью пятьдесят метров в минуту и заполняют рафинированно-безликой музыкой воздух в кофейных залах больших отелей.
«Мир»... Сразу представляется толпа слонов с черепахами, что, натужно кряхтя, подпирают спинами здоровеннейший земной диск. При этом слоны не знают, для чего черепахи, черепахи не разумеют, зачем слоны, – и ни те, ни другие понятия не имеют, зачем, вообще говоря, нужен мир.
– Извините, что так поздно! – раздался у меня за спиной ее голос. – Задержали на работе, никак не могла уйти.
– Ничего страшного! Я сегодня весь день абсолютно свободен...
Она бросила на стол ключ от стойки для зонта и, не глядя в меню, заказала себе апельсиновый сок.
Возраст ее невозможно было определить на глаз. Не сообщи она мне его по телефону – наверное, я так никогда и не понял бы, сколько ей лет. Но поскольку она с самого начала сказала, что ей тридцать три, то ей, надо полагать, и было тридцать три – и именно на тридцать три она теперь выглядела. Хотя я уверен: скажи она, что ей двадцать семь – и выглядела бы она на двадцать семь, ни больше ни меньше.
На одежду ее, неброскую, но со вкусом, было приятно смотреть. Свободного покроя белые хлопчатые брюки, оранжевая, в желтую клетку, рубашка – рукава закатаны до локтей; кожаная сумочка через плечо. Ни одна из вещей не была новой, но смотрелось все очень опрятно. Ни колец, ни бус, ни браслета, ни серег. Короткий чубчик наивно-кокетливо зачесан набок.
Чуть заметные морщинки у глаз не сообщали возраста их хозяйки, а как бы заявляли о том, что были на этом лице с рождения. Разве только ключицы, белевшие из-под расстегнутого на две пуговицы воротничка, да запястья недвижных рук на краю стола едва заметно выказывали не первую молодость этой женщины. С мелких, поистине микроскопических изменений начинает стареть человек. Чем дальше, тем больше появляется таких вот слабо уловимых, но уже нестираемых мелочей – пока, наконец, не опутают они, точно паутина, все тело.
– Чем занимаетесь? Работаете где-нибудь? – спросил я наугад.
– В конструкторском бюро. Уже много лет.
Разговор не клеился. Я не спеша достал сигарету, не спеша закурил. Пианистка закрыла крышку рояля, встала и удалилась куда-то на перерыв. Легкая зависть – буквально совсем чуть-чуть – промелькнула в глазах моей собеседницы.
– И долго вы с ним знакомы? – спросила она.
– Уже одиннадцать лет. А вы?
– Два месяца десять дней, – не раздумывая, ответила она. – С нашего знакомства – и до того, как он исчез. Два месяца и еще десять дней. Я дневник веду, поэтому помню точно.
Ей принесли апельсиновый сок, у меня забрали пустую кофейную чашку.
– После того, как он исчез, я три месяца ждала. Декабрь, январь, февраль...
Самое холодное время. Зима тогда выдалась жутко холодная, правда?
– Н-не помню, – растерялся я. Холода пятилетней давности она обсуждала, словно вчерашний дождь.
– А вы вот так же когда-нибудь ждали женщину?
– Нет, – ответил я.
– Если изо всех сил ждать, а в срок не дождаться – тогда делается все равно.
Неважно, какой был срок – десять лет, пять лет или один месяц.
Я кивнул.
Ее стакан с соком опустел уже наполовину.
– И когда в первый раз вышла замуж, так и случилось. Все ждала, ждала, как положено, а потом устала ждать – и сделалось все равно. В двадцать один замуж выскочила, в двадцать два – развелась. А потом переехала в этот город...
– Вот и у моей жены то же самое, – сказал я.
– Что?
– В двадцать один замуж вышла, а в двадцать два – развелась.
Она окинула меня долгим, пристальным взглядом – и нервно забрякала длинной палочкой в стакане, размешивая апельсиновый сок. Я, кажется, сболтнул что-то лишнее.
– Очень тяжело, когда в молодости переживешь и замужество, и развод, – продолжала она. – Если коротко – дальше уже начинаешь хотеть чего-то одномерного, чего-то совершенно ирреального – понимаете? Но ведь ирреальной жизнью нельзя прожить слишком долго, не правда ли?
– Да... Наверное.
– После развода, пока с ним не встретилась, я пять лет прожила в этом городе.
Такой вот ирреальной жизнью. Ни знакомых почти никаких, ни желания куда-то сходить, ни любовника; утром проснешься – идешь на работу, чертишь свои чертежи, по дороге домой в супермаркете купишь чего-то, сама приготовишь, сама и съешь. Радио включено постоянно, книжка какая-нибудь; дневник про саму себя кропаешь – а в ванне чулки замочены. Да еще квартирка в доме у моря, так что в ушах постоянно волны шумят... Зябкая жизнь! – Она допила свой сок. – Я, наверное, пустое болтаю, да?
Я молча покачал головой.
Шел седьмой час – «время кофе» закончилось, наступило «время коктейлей». Лампы под потолком пригасили, и зал погрузился в полумрак. Город в окне зажигал огни. Заалели фонари и на кранах в порту. В тусклых вечерних сумерках поблескивал мелкими иголками дождь.
– Не хотите чего-нибудь покрепче?
– А как это называется, если водку с грейпфрутовым соком смешать?
– «Солти Дог»...
Подозвав официанта, я заказал для нее «Солти Дог» и для себя – «Катти Сарк» со льдом.
– На чем я остановилась?
– Вы сказали – «зябкая жизнь»...
– Да нет, если честно – сама-то жизнь не такая и зябкая, – поправилась она. – Вот только когда волны шумят – тогда действительно зябко. Въезжала в квартиру – управдом говорил: «ничего, мол, быстро привыкнете»... Да вот не привыкла.
– Ну, теперь-то моря больше нет.
Она тихонько усмехнулась. Морщинки в уголках ее глаз задрожали едва заметно.
– Ну, конечно. Ну, разумеется. «Моря больше нет» – какая наблюдательность! А мне и сейчас то и дело слышится, будто волны шумят. Вот как можно сжечь свои уши за долгое время...
– И потом вы познакомились с Крысой?
– Да. Только я его так не называла.
– А как вы его называли?
– По имени, как же еще! Как и все вокруг, разве нет?
А и действительно, подумал я вдруг. Слово «Крыса» даже как прозвище звучало слишком по-детски.
– Да, конечно, – сказал я.
Нам принесли напитки. Она пригубила свой «Солти Дог» – и салфеткой стерла приставшие к уголкам рта кристаллики соли. Салфетку со слабым отпечатком помады она искусно, двумя пальцами перегнула пополам и положила рядом на стол.
– Для меня он был – как бы лучше сказать... достаточно ирреальный. Вы меня понимаете?