Елена Катишонок - Свет в окне
Тебе что было сказано? – Только не поздно!
Ты когда явилась? – В восемь часов!
Ты что, не видела, что на улице темно? – Видела!
Почему не пришла, когда стемнело? – Не сочла нужным!
Слушая этот дурацкий речитатив, Олька распутывала узел на шнурках. Потом высохнет – не развяжешь, придется шнурки резать.
– С тобой говорят или не с тобой? – возвысил голос Сержант, но сам себе не ответил, а продолжал: – В глаза смотри, кому говорю!
Слыша его ор, невозможно было поверить или представить хоть на секунду, что этот человек знает такие изумительные слова, как аллегретто, сонатина, леонкавалло... дивные, сказочные слова, в которые вплетаются названия нот: франческо-до-ре-ми-ни, а почему и откуда взялось «ни», Олька не знала, но оно совсем не мешало, только длило последнюю ноту – «ми»: франческо-до-ре-мии-ниии…
– В глаза смотри, я сколько раз повторять должен!
Схватил шнурок, и конек упал ей на ногу. Дернул за руку, когда она присела от боли.
В сдавленной груди словно что-то взорвалось. Разлетелось на кусочки «правило номер два», доказав тем самым свою абсолютную бессмертность, и лучше всех понимала это она сама, крича в запале:
– Да? В глаза? Кому «в глаза», вас двое; кому?.. И я не поздно пришла – это зимой темнеет рано, каждый дурак знает!
Еще можно было затормозить, остановиться, когда они торжествующе переглянулись – так торжествующе, что он даже не замахнулся на нее; нельзя было больше говорить ни слова, но Ольку заносило, как на льду при слишком крутом наклоне:
– В восемь часов – поздно?! А когда без двадцати десять за хлебом посылаете, то это не поздно? Не темно, да?
– В воскресенье, – кротко подытожила мать, – из дому ни ногой, раз тебе в тягость даже за хлебом для семьи сходить. Это понятно, надеюсь?
Это было понятно задолго до вынесения приговора, еще когда они с близнецами только шли к катку. Ловушка, очередная ловушка; как доверчиво она в нее попалась. Сама виновата: надо себя вести, как Оцеола, когда его взяли в плен: невозмутимо молчать, и чтобы ни один мускул на лице не дрогнул; только так.
…И не видела свое напряженное, испуганное, перекошенное отчаянием лицо.
10
Настя аккуратно повесила пальто. В комнате никого не было. Оно и к лучшему: видеть никого не хотелось. Настроение, такое уверенное и ровное целый вечер, вконец испортилось. Не то чтоб она ждала от Карла какой-то благодарности за то, что крутилась на кухне (хотя мог бы и спасибо сказать, между прочим), нет, ни на что подобное она не рассчитывала. Хотелось нормального человеческого разговора, а вместо этого…
Дверь рывком распахнулась, и влетела Зинка с банкой болгарского лечо в руке.
– Ты не знаешь, мать, куда наша открывалка подевалась? А то хожу, побираюсь, как неродная.
Зинка села за стол:
– Лечо будешь? Ах, ты же из гостей… А то присоединяйся?
Мотнув головой, Настя устроилась на кровати, набросив на ноги бабулин шерстяной платок, и раскрыла книгу, заложенную старым письмом. Конверт напомнил о немецкой тетке, но Зинке можно рассказать, когда с теткой будет какая-то определенность, не сейчас.
«– У тебя славный домик, – сказал старый Джолион, пристально глядя на сына. – Ты снимаешь его?
Молодой Джолион кивнул.
– Хотя самый район мне не нравится, – сказал старый Джолион, – очень убогий.
Молодой Джолион ответил:
– Да, у нас убого».
Уж и убого, удивилась Настена. Снимают целый дом – муж с женой и двумя детьми, да еще псина! – и богатый папаша недоволен, что район плохой. Целый дом снимать, это же какие деньги надо иметь, а у них, видите ли, «убого». Странно, что не заметила, когда в первый раз читала. Или забыла? Ее однокурсница, недавно вышедшая замуж, рассказывала, с каким трудом они сняли квартиру – однокомнатную, понятно, а зачем больше-то? – только чтобы с родителями не жить.
– Ты где с твоим будете Новый год встречать? – спросила Зинка. – Решили уже?
– Карл не хочет оставлять Ларису Павловну, – ответила Настя.
– Карл у Клары украл кораллы, – подхватила Зинка со смехом. – Ну, посидите с ней. Посмотрите вместе «Голубой огонек», у них ведь даже телик есть. Потом Ларису Павловну твою – в тряпки, пусть спит, а вы к нам приезжайте.
– Куда к вам, в общагу?
– А, я тебе не говорила? Мы у Сереги встречаем. Толян из плавания приходит, там еще какая-то пара будет, я их не знаю, и чувак один. Я уже договорилась с парикмахершей: мать, говорю, у меня мужик с моря приходит, ты ж понимаешь. Толян еще не знает ничего; ну, я ему… полотно Верещагина «Апофеоз войны» воссоздам. Чтоб в другой раз неповадно было.
Зинкина фраза ее рассмешила, хотя что уж тут смешного.
«И вместе со сладкой свежестью весеннего ветра на Сомса нахлынули воспоминания – воспоминания о его сватовстве».
Подождет со своим сватовством. Она отложила книгу: на нее «нахлынули воспоминания» совсем о другом.
…Странное это было ощущение: вернуться из дому – домой. Казенная комната общаги больше подходила под понятие дома, чем новая родительская квартира. Настя уверенно распахнула дверь.
Зинка стояла в одной комбинашке и натягивала чулок.
– Привет! У тебя что, отгул?
– Отгу-у-л, – мрачно протянула Зинка. – Смотри, мать, чтоб на тебя такой отгул не свалился. В больницу еду.
– Что с тобой? Заболела?
Зинка старательно выровняла шов, задрав ногу, и только закончив, ответила:
– Хуже. Залетела я, мать.
Она засунула в сумку халат, тапочки и выдернула из стакана зубную щетку.
– Так и будешь стоять с чемоданом, как на вокзале? Лучше проводила бы меня. Толян, гад, в море; пусть только вернется. А я даже не сразу поняла, че это мне ниче не хочется, а это вот тебе на…
Зинка продолжала рассказывать уже в такси. Таксисту несколько раз пришлось останавливаться, потому что ее рвало. Почему-то Насте было очень стыдно, и ей казалось, что пожилой шофер давно понял, куда и зачем они едут.
Регистратуру миновали быстро: Зинка чуть не опоздала.
– Вот, мать, как выглядит наш абортарий, – сквозь зубы процедила она. – Хорошо, что я жратву взяла: сейчас-то смотреть на нее не могу, а вечером знаешь, как захочется?
– Тут разве не кормят?
– Тут поко-о-ормят! – весело отозвалась Зинка. – Потом долго лечиться будешь. Нет, спасибо; ешьте сами с волосами, – и она приветливо похлопала по раздутой сумке.
Договорились, что Настя приедет за ней, «как только позвоню, сама не едь».
– Трымчук Зинаида! – объявила толстая медсестра, и Зинка, махнув на прощанье рукой, скрылась за дверью.
На обратном пути хватило времени подумать обо всем сразу, хотя трудно было избавиться от вида унылых бежевых стен коридора, у которых стояли, прислонившись, ожидавшие своей очереди женщины – все в домашних халатах и тапках. Одни оживленно переговаривались, другие переминались с ноги на ногу и смотреть друг на друга избегали. Не было ни одного стула, ни даже скамейки. Интересно, все ли принесли, как Зинка, пятерку на наркоз – вдруг не нашлось пятерки, а ведь если наркоз, то… это больно? И почему в больнице наркоз не дают?
