Захар Прилепин - Обитель
— Проститутка! — выругался ей вслед Афанасьев и, уже обращаясь к Артёму, риторически спросил: — Ты слышал, как она меня назвала?
Их обогнала подвода с трупом удавленника. На языке у него сидела жирная муха, не пугаясь тряски.
Артём вдруг вспомнил, что с утра не видел потешного Филиппка.
Утро оказалось слишком длинным, пора ему было переваливаться в день.
* * *— Кто со мной разговаривал? — спросил Артём, совсем уже успокоившийся.
«Выкружу», — сказал себе.
— Бандит Шафербеков. Порезал жену, сложил кусками в корзину и отправил по вымышленному адресу в Шемаху.
— А Ксива — он кто?
— Карманник. Но тоже вроде какую-то бабушку напугал до смерти.
— А прозвище у него откуда такое?
— Губу его видел? Она ж как ксива — всем её сразу предъявляет…
Артём покачал головой:
— И ты общаешься с этой мразью?
Афанасьев саркастично скривился:
— А здесь есть другие?
Артём пожал плечами: было очевидно, что есть.
— Ты думаешь, на любом бывшем чекисте из девятой роты меньше крови? — поинтересовался Афанасьев. — Там у каждого по дюжине таких корзин в личном деле.
— Я не про них.
— А про каких? Посмотри на Бурцева — что с ним стало за день! Отделённым назначили! А Мстислав наш из дворян наверняка. Плётку скоро себе заведёт, бьюсь об заклад. Чекисты, думаешь, суки, а каэры все невинные, как они сами про себя здесь рассказывают? Ага!
— На каэрах другая кровь, — сказал Артём тихо.
— Какая другая? Такая же. Сначала мокрая, а потом сворачивается.
— Ты понимаешь, о чём я, — упрямо повторил Артём.
— И твоего Василия Петровича я не люблю, — весело, но не без стервозной нотки продолжал Афанасьев. — Неровный тип. Знаешь, как мы с ним познакомились? Иду с посылкой от мамки, он ловит меня за рукав в коридоре — это ещё когда я в карантинной роте был: хочешь, говорит, посылочку сберегу?
Артём помолчал и спросил:
— А что такого?
— А чего мне с ним посылкой делиться?
— Тогда придётся делиться с блатными.
— Вот именно. И первый твой вопрос был: «Почему ты дружишь с этой мразью?»
Артём выдохнул и сказал миролюбиво:
— Да ну тебя.
Афанасьев хохотнул, очень довольный собой.
— Ты циник, Афанасьев, — сказал Артём уже совсем по-доброму, не без некоторого, признаться, уважения. — Ты мог стать замечательным советским поэтом. Никаким не попутчиком, а самым правоверным.
— Мог бы, — согласился очень серьёзно Афанасьев. — Но не стану. Мне и карт хватает, чтоб жульничать. А этим я не торгую.
— А ты совсем не веришь большевикам? — спросил Артём минуту спустя.
— Я? — встрепенулся Афанасьев и даже схватил свой чуб в кулак, слегка подёргивая. — В чём-то верю, отчего ж. Только большевики мне не верят совсем!
И снова захохотал.
Они нарубили-наломали дубовых и берёзовых ветвей и вязали выданной бечевой веники, ими же обмахиваясь от комарья.
Сегодня выпал день солнечный, высушивающий давешнюю сырость, и место они выбрали такое, чтоб подпекало, — так что было очень хорошо, даже чудесно. Нисколько не хотелось думать, кто там сегодня студится и надрывается с баланами.
— А вы где играете? — спросил Артём, имея в виду карты. — За это ж могут на Секирку сослать.
— На Секирку… — сказал Афанасьев насмешливо. — И что теперь? Играем где можем — это сильней страха, игра — она вместо этой блядской жизни соловецкой, затмевает её… Мест, чтоб громать, пока много: в оконных нишах играем… есть пара обжитых, ещё не пропаленных чердаков, за дровами место есть… В роте тоже играют иногда, разве не видел? Но ловят, суки, давят.
Афанасьев мечтательно смотрел куда-то далеко, будто мысленно раскидывал карты.
— Ты хорошо играешь? — спросил Артём.
— Играю? — засмеялся Афанасьев. — Нет, тут другое. Это не игра — это, Тёма, шулерство. Играть там — без смысла, важен только обман. Я в детстве хотел фокусы показывать в цирке, с ума сходил просто. Фокусам так и не научился толком, а вот с картами могу кое-что… А сама игра — это уже дело пятое. Главное, если хочешь выиграть, — чтоб была своя колода. Или, на крайний случай, третьего человека. Всё дело в колоде: как ты её растасуешь — так и поиграешь, Тёма.
Артём помолчал.
— А карты откуда?
— Святцы сделать — тоже своя забава, — с видимым удовольствием рассказал Афанасьев; «…Во поэт», — подумал Артём весело.
— Идут блатные в библиотеку, продолжая плановый процесс перековки, берут роман потолще… Режут страницы из книг, бумагу склеивают хлебным клеем — это когда хлеб обваривается кипятком и отжимается; отжатая жидкость, клейкая. А потом через трафаретку рисуют мылом, разведённым на чернилах, карты, они же «святцы», они же «колотушки», — с учительской интонацией закончил Афанасьев и, подняв веник, спросил: — Жаль, на венике нельзя улететь, как Баба-яга, да, Тёма? Сейчас бы уселися с тобой — и адьо, товарищи!
— Баба-яга ж — на метле, — отвечал Артём.
— А метла что? Веник! — не соглашался Афанасьев.
Веников они сделали уже полторы сотни, и надо было ещё пятьдесят.
— Давай-ка мы сделаем метлу, может, полетит? — сам себя развлекал Афанасьев.
Сходил до обильно наломанных ветвей, выбрал самые длинные, связал из них уродливый, в половину человеческого роста веник.
— А? — смеялся Афанасьев, пытаясь на него присесть и так разбежаться.
— У нас верёвки кончились, — подсмеиваясь, сказал Артём. — Вязать веники нечем. Урок не сделаем, хлеба дадут триста грамм, а у меня и так кончился.
— А я знаю чем, — тут же сообразил Афанасьев. — Я тут брошенную колючку видел.
— Думаешь, надо? — спросил Артём, умиляясь на нового рыжего товарища.
— А чё, не надо? — отвечал Афанасьев. — Сказали: надо веники — вот будут им крепкие революционные веники.
Он сходил за колючей проволокой — и вернулся с длинным хвостом, натужно волоча его за собой. Наломав колючки и заливаясь от смеха, изготовил «веничек соловецкий», связав пышные берёзовые ветви колючкой.
Артём тоже заготовил свой, такой же.
– «…Окровавленный веник зари!..» — продекламировал Афанасьев, размахивая новым изделием. — Знаешь такой стих? «И всыпает им в толстые задницы окровавленный веник зари!» Серёга как в воду глядел!
— Нет, не знаю такой стих, — признался Артём, не очень-то поверив Афанасьеву: наверняка сам сочинил.
Подвязав ветви колючкой, а одну длинную, когтистую проволочную жилу ловко спрятав посреди душистых ветвей, Афанасьев изготовил «веничек секирский».
— Ай, как продерёт! — кричал Афанасьев. — До печёнок! — он попробовал на себе и пришёл в ещё больший восторг.
